Первой нелепостью было то, что Г. Е. Львов взял себе также портфель министра внутренних дел. Для руководства этим министерством, которое в российских условиях являлось органом преимущественно репрессивным, ведавшим полицией и другими силовыми структурами, у Львова, тем более в условиях революции, не было необходимых волевых качеств и опыта. Скорее всего, этот пост никто не хотел занимать и князю пришлось возложить тяжелую ношу на себя.
Более естественным было назначение Милюкова министром иностранных дел. Имевший большой опыт внешнеполитических контактов, знавший почти все европейские языки, пользовавшийся известностью за рубежом как либерал и в то же время сторонник доведения войны до победного конца, сохранения верности союзникам по Антанте, он в первые недели существования Временного правительства выглядел на этом посту вполне естественно. Недаром еще со времени появления книги «Балканский кризис и политика Извольского» Павла Николаевича в кадетской среде именовали «наш министр иностранных дел», правда, полагая, что он успешно мог бы сочетать эту должность с руководством правительством. Однако теперь не учитывалось, что внешнеполитический курс должен был прийти в неизбежное противоречие с линией Петроградского совета, который реально становился второй властью, оказывая давление на правительство, а во многих случаях просто подменяя его.
Некоторые другие назначения были весьма сомнительными. Ожидалось, что очень важный пост министра финансов займет соратник Милюкова Шингарев, председатель думской бюджетной комиссии. Поэтому появление в этом качестве молодого (ему недавно исполнилось 30 лет) землевладельца, промышленника и банкира Михаила Ивановича Терещенко сразу вызвало недоуменные вопросы, отвечать на которые вновь пришлось Милюкову. О недавнем участии Терещенко в заговоре против Николая II общественности, разумеется, известно не было. Когда та же толпа, которой Милюков заявил, что Временное правительство было призвано революцией, услышала от него фамилию Терещенко, раздались вопросы: «Кто это такой?» Милюков признавал, что ему было трудно объяснить этот выбор. Он лишь сказал, что в такой огромной стране невозможно знать всех лучших людей. В мемуарах же, написанных 30 лет спустя, Павел Николаевич утверждал, что давление в пользу этого назначения исходило из тех же кругов, что и давление в пользу включения во Временное правительство Керенского. Это можно, скорее всего, понимать в том смысле, что кандидатура Терещенко была предложена Петроградским советом, за сотрудничество с которым Терещенко выступал с момента его образования.
Вряд ли можно признать обоснованными утверждения Г. М. Каткова, что основная часть состава Временного правительства, включая и Терещенко, и Керенского, была определена масонскими кругами. Ссылки на разного рода воспоминания и письма не очень убедительны, прежде всего потому, что в этих источниках речь идет о «некоторых кругах», но нигде прямо не говорится о масонах.
Александр Федорович Керенский, получивший портфель министра юстиции, был единственным социалистом в правительстве. Милюков признавался, что именно он был инициатором приглашения Керенского (более того, предполагалось включение в состав правительства и председателя Исполкома Совета Чхеидзе в качестве министра труда, но последний отказался, ссылаясь на решение Совета).
Солидный и осторожный Павел Николаевич недолюбливал крикливого и суетливого юриста и политика, в прошлом председателя думской фракции трудовиков, но вынужден был считаться с тем, что патетические речи Керенского в Таврическом дворце и за его стенами, его неуемная энергия производили впечатление на массу, которая встречала его восторженно. В этих условиях он полагал, что, с одной стороны, занятие Керенским поста министра юстиции будет демонстрацией сотрудничества Временного правительства с Советом, с другой стороны, министерская работа захватит Александра Федоровича, он займется конкретным делом по специальности и не будет препятствовать принятию общеполитических решений. Верный себе игрок и позер Керенский дал согласие войти в правительство всего лишь за несколько минут до оглашения Милюковым ранним утром 2 марта его состава.
Вполне логичным казалось назначение военным министром А. И. Гучкова, бывалого политика, имевшего опыт участия в войнах. Практически сложилось так, что левый кадет Милюков и правый октябрист Гучков занимали во Временном правительстве близкие позиции. Оба подумывали об уходе в отставку уже в начале марта, когда появился приказ Исполкома Совета № 1, обращенный к солдатам, а царь отрекся от престола, фактически никому не передав монархическую власть (назначенный им в преемники великий князь Михаил Александрович заявил, что не займет трон без решения Учредительного собрания). Гучков писал, что именно Милюков отговорил его от ухода в надежде выправить положение. Позже они подали в отставку под давлением снизу во время апрельского кризиса.
И всё же, по мнению Милюкова, важнейшим текущим вопросом должно было стать установление нормальных отношений между Временным правительством и Советом, который вел себя как власть в городе с претензией на власть в стране. Исключительно важно было добиться от Совета фактического отказа от власти, а осуществить это можно было только в случае, если Совет объявит о поддержке правительства.
Казалось, дело к этому идет. Вечером 1 марта, когда правительство было уже сформировано, но его состав не объявлен, в кабинет Родзянко, ставший пока правительственной штаб-квартирой, пришли Чхеидзе и другие представители Совета с предложением обсудить вопрос об условиях признания. Их предложения, по мнению Милюкова, в основном не вызывали возражений, ибо совпадали с программными положениями Прогрессивного блока. Речь шла о гражданских свободах, отмене сословных, национальных и прочих ограничений, созыве Учредительного собрания для определения формы правления и т. д. Но были и пункты, оказавшиеся неприемлемыми для министров, особенно для Милюкова и Гучкова. Прежде всего бросалось в глаза, что Совет считал вопрос о провозглашении России республикой решенным, а министры откладывали его решение до Учредительного собрания. После нелегких переговоров удалось договориться оставить «вопрос открытым», то есть победила точка зрения министров. Более существенной считалась проблема солдатских прав, которые в требованиях Совета формулировались таким образом, что фактически могли лишить Россию боеспособности в условиях войны. Особенно возмутили министров требования выборности офицеров и равенства прав солдат и офицеров без оговорки, что эти принципы не распространяются на условия несения воинской службы.
Переговоры шли всю ночь. Все участники были совершенно измотаны, то сидели в креслах, то лежали на полу, подремывая. Шульгин вспоминал, что только Милюков оставался упрямым и свежим, но сам Павел Николаевич опровергал это утверждение — третья бессонная ночь могла кого угодно вывести из строя. В конце концов вроде бы удалось договориться по всем вопросам, включая права солдат: была зафиксирована необходимость сохранения строгой воинской дисциплины в строю и при несении службы, но в то же время сказано о введении «равенства в пользовании общественными правами». В таком виде условия поддержки Советом Временного правительства были одобрены представителями обеих сторон, которые уже едва понимали, о чем идет речь.
Каковы же были удивление и разочарование Милюкова и других членов Временного правительства, когда утром 2 марта, открыв начавшую выходить газету Совета «Известия» (это был третий номер газеты), они прочитали там документ Совета под названием «Приказ № 1», адресованный столичному гарнизону, а также всем солдатам армии, гвардии, артиллерии для исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.
Приказом предписывалось создавать выборные комитеты во всех воинских частях. Именно им и Совету, а не офицерам должны были теперь подчиняться воинские части, причем предлагалось немедленно передать всё оружие в распоряжение солдатских комитетов{584}. Почти все исследователи сходятся в выводе, что приказ № 1, разрушив воинское единоначалие, явился определенным знаком развала армии в условиях войны.
