Жизнь в приказах остановилась, там осталось только несколько дьяков. Алмаз Иванов в Посольском приказе, сохранивший царский архив и взявший на себя в самое тяжелое время управление Москвой, дьяк Приказа Казанского дворца Федор Грибоедов и два дьяка в Приказе Большого дворца. В главном военном приказе — Разряде — дьяков в присутствии не было, только три подьячих. Дьяк Иван Северов находился в деревне и в Москву не приезжал. Казна в Новой четверти и Земском приказе оказалась в наличии, но в общей сложности там умерло больше ста служащих. Дьяк Кузьма Мошнин проверил казну и на Кружечном дворе, где так же, как и в Новой чети, хранилось около 10 тысяч рублей (суммы, которыми можно было оперативно воспользоваться царю в случае необходимости). Сохранилось даже большое количество вина в амбарах — 63 600 ведер, но многие «уговорщики», которые должны были поставлять вино, умерли в городах, а остальные в Москву не приезжали, хотя их и вызывали грамотами.
Боярские дворы царских приближенных остались в целости, их никто не грабил, но картина и там была тяжелая. Этот раздел росписи открывает упоминание о дворе Бориса Ивановича Морозова (дьяк Кузьма Мошнин, видимо, хорошо знал неформальную боярскую иерархию). В нем «осталцов», как назвал составитель росписи переживших чуму, оказалось 19 человек, а умерло — 343. Опустошению подверглись дворы главных воевод царского войска: у князя Алексея Никитича Трубецкого «на дворе живых 8 человек, а умре 270 человек», у князя Якова Куденетовича Черкасского осталось 110, а умерло больше всех — 423. Число умерших на дворах бояр князя Никиты Ивановича Одоевского — 295 человек, Ильи Даниловича Милославского — 100 человек, Никиты Ивановича Романова — 352 человека. Кое-где некого было даже расспросить: так, на дворе у Василия Ивановича Стрешнева «живых один мальчик, а иных жильцов нет».
В «черных сотнях и слободах», где жили посадские люди, особому опустошению от эпидемии подверглись Новгородская и Покровская сотни, где умерло по 500 человек. Из двухсот жителей Кузнецкой слободы погибло 170 человек, и повсюду — на Сретенке, Мясницкой, Ордынке, в Заяузье на одного живущего приходилось примерно пять-шесть умерших. Но торговля уже открылась, что подтверждало сведения сокольника Федора Жаравлева. Больше всего сидельцев с товарами было в «овошном в верхнем и в нижнем рядех» и «в рыбном ряду»: там «пустых лавок» «не много» и «харч всякой по прежнему». Торговые люди «из городов» начали привозить рыбу и на «Гостин двор». А вот ряды и лавки, где торговали не съестными товарами, пустовали. В чулочном, ветошном, шапочном, москотильном рядах «сидельцов» было мало. Такая же картина наблюдалась в котельном и коробейном, седельном и саадашном рядах, полностью был закрыт пищальный, «в железных рядех сидельцов мало». Не заработали медовый и свечной ряды, ведь церкви остались без прихожан. Масляный ряд оказался вовсе «заперт». И, самое главное, в Москве почти не было хлеба. Как писал дьяк Кузьма Мошнин, «на Болоте с хлебом ставятся люди неболшие, а продают овес по 13 алтын 2 денги, а ржи и пшеницы и иного хлеба нет»{317}.
Царю Алексею Михайловичу открывалась самая удручающая картина жизни в оставленной столице. Число умерших от «морового поветрия» в Москве затмевало потери Смоленского похода, где счет тоже шел на тысячи погибших и раненых. Общая картина бедствия, постигшего Московское царство, стала выясняться по мере сбора сведений из уездов. Воеводы разных городов отчитывались, сколько и в какое время умерло у них людей. Оказалось, что основной удар эпидемии пришелся на города вокруг Москвы — Звенигород, Верею и Коломну, куда бежали спасавшиеся от «мора» люди. «Моровое поветрие» распространилось на Замосковный край — Владимир, Кострому, Ярославль, Нижний Новгород, Тверь, на заоцкие города — прежде всего Калугу, украинные города — Тулу и Рязань. В Троице-Сергиевом монастыре, где сначала жила царская семья, и в слободах рядом с монастырем умерло «с язвами и без язв» 1278 человек. В расположенном неподалеку Переславле-Залесском мор унес 3627 человек, а в живых осталось 939. Любимый царем Алексеем Михайловичем Саввино-Сторожевский монастырь в Звенигороде тоже оказался сильно затронут «моровым поветрием», во время Успенского поста там вымерла вся Стрелецкая слобода, располагавшаяся под монастырем. На счастье архимандрита Никанора, он находился в походе рядом с царем Алексеем Михайловичем{318}. Мор прошелся и по городам неподалеку от Калязина, где до конца октября жили патриарх Никон и царская семья. Например, в Кашине и уезде умерло 1539 человек (несколько дворов вымерли «без остатку»). Особенно страшными были цифры умерших от чумы в крупных городах. Здесь прослеживалась та же закономерность: болезнь распространялась вместе с людьми, покидавшими столицу по рекам. На Оке больше других пострадали Калуга (1836 умерших на посаде и 930 оставшихся в живых), Переяславль-Рязанский (2583 умерших и 434 живых). В Твери на Волге число умерших и живых почти сравнялось (336 и 388 человек), огромные потери понесли Кострома — 3247, Нижний Новгород — 1836. В Нижегородском уезде число умерших достигало 3666 человек. Чума доходила до южных уездов, но там были лишь эпизодические случаи ее проявления. В Рыльском уезде «умерло от морового поветрия всяких чинов людей, в четырех селах, 25 человек». Оказалось, что рылянин Гришка Лазарев, на свою беду, ездил в Москву, а когда 24 сентября вернулся домой, то и учинился мор. С виновником обошлись жестоко: «И тот Гришка из тех сел выбит и на лесу умер». Но другой возможности справиться с эпидемией не существовало. «Поветрие» продолжалось в Рыльском уезде еще два месяца, пока не утихло{319}.
Угроза эпидемии сохранялась в разных местах вплоть до Николина дня — 6 декабря и даже до Рождества — 25 декабря. Главный вопрос, который задавали себе люди: в чем же была причина «Божьего попущения»? Ответить на него можно было разве что эпическим языком, к которому и прибегали авторы летописей. В так называемом «Беляевском летописце» XVII века сохранилась статья «О моровом поветрии», подводившая итог тяжелой годины Московского царства в 1654 году: «Тогож де лета, наказуя нас Господь милосердием своим за многое наше прегрешение, посла свой праведный скоропостизательный серп: бысть в царствующем граде моровое поветрие велие. Являхуся на людех язвы, прыщи великия, и гнияху, и от язвы умираху. Святыя Божии церкви в царствующем граде Москве и самая церковь соборная Богоматере многое время бе без службы. Государю же тогда воевавшу польскаго и литовскаго короля с великою победою. Гнев же Божий от царствующего града распростреся и во иныя грады Российския державы. И множество людей безчисленно тою язвою помроша, и исчислити невозможно, токмо весть един Господь Бог число их; а мнози сподобишася монашескаго чина»{320}.
Совсем не случайно «Беляевский летописец» завершает свою запись о множестве людей «постригшихся» в монастыри. 15 января 1655 года царь Алексей Михайлович в письме назначенному им ведать дела в Москве боярину Ивану Васильевичу Морозову требовал дать подробный отчет о «моровом поветрии» в Москве: «Унялось ли или еще порывает, а буде перестало, и сколь давно перестало и в коем числе». Но еще больше царя заботило то, что принявшие постриг во время чумы забыли о своих обетах и, когда мор отступил, стали жить прежней жизнью: «Ведомо учинилось нам, великому государю, что на Москве в моровое поветрее мужья от жон постригалися, а жены от мужей, а ныне многие живут в своих дворех з женами и многие постриженные в рядах торгуют, и пьянство и воровство умножилось». Именно об этом, а не о восстановлении жизни в опустошенной столице думал прежде всего царь Алексей Михайлович. Находясь в Вязьме, он еще не мог по-настоящему осознать, какую беду только что пережили люди.
