Люди были предоставлены самим себе и зависели от воли случая. Лечения от болезни не было, а приходила она неожиданно и страшно. Сохранилось еще одно описание очевидца — диакона Павла Алеппского. В разгар эпидемии он приехал в Московское государство вместе со своим отцом антиохийским патриархом Макарием. В Москву вселенского патриарха и его свиту не пустили, так они оказались в Коломне. «То было нечто ужасающее, ибо являлось не просто моровою язвой, но внезапной смертью, — писал диакон Павел Алеппский. — Стоит, бывало, человек и вдруг моментально падает мертвым; или: едет верхом или в повозке и валится навзничь бездыханным, тотчас вздувается, как пузырь, чернеет и принимает неприятный вид. Лошади бродили по полям без хозяев, а люди мертвые лежали в повозках, и некому было их хоронить»{310}. Если же кого и везли хоронить, то вскоре умирали все, кто был на отпевании, поэтому очень скоро перестало хватать священников. Коломенский воевода князь Василий Морткин был не в силах что-либо изменить и объяснял чрезвычайную ситуацию в городе и уезде: «А на Коломне, государь, москвичь наехало много». Все, что оставалось, — соблюдать строжайшие карантинные меры. Но ужас гнал людей из столицы, несмотря ни на какие кордоны. По-настоящему остановить потоки беженцев из Москвы смогли только крепкие заставы, охранявшие подъезды к местопребыванию самого царя Алексея Михайловича. Патриарх Никон попытался на всякий случай приготовить для царской семьи убежище в Новгороде, однако выяснилось, что новгородцы, которых чума обошла стороной, не желали лишаться выгод от торговли. Из-за их беспечности мор подобрался и к Великому Новгороду, несколько человек умерло совсем близко — в Старой Руссе. Планам перевезти царскую семью из Калязина в Новгород не суждено было осуществиться{311}.
Весь август и сентябрь, вплоть до начала октября, пока не пришли холода, мор не утихал. Болезнь распространялась все дальше по уездам Московского царства. Первые признаки отступления «морового поветрия» можно было найти… в московских торговых рядах. 8 октября там уже открылась торговля, «немногие люди» пришли торговать «с хлебы и с калачи»{312}. Тем временем царь Алексей Михайлович двинулся из-под Смоленска в Москву. 18 октября он послал из Дорогобужа письмо своим сестрам и царице Марии Ильиничне, но в нем еще ничего не было сказано о бедствии в стране. Царь радовался полученным известиям о взятии Дубровны, Кричева и Гор. 21 октября, «в субботу вечером», Алексей Михайлович пришел в Вязьму и известил об этом сестер и царицу. Только после появления царя «на стану в городе Вязьме» стали поступать доклады о тревожном положении дел от уцелевших членов Думы — окольничего князя Ивана Андреевича Хилкова и думного дьяка Алмаза Иванова. Так перед царем стала открываться полная картина переживаемого «морового поветрия».
Алексей Михайлович решил и дальше оставаться в Вязьме. Неизвестно было даже, вернется ли он в столицу или отправится обратно в Смоленск. Прежде всего царь стремился воссоединиться с семьей — сестрами, царицей Марией Ильиничной и детьми. 4 ноября их уже ждали в Вязьме со дня на день. Алексей Михайлович с нетерпением писал им навстречу: «А что едете ко мне и зело о том радуюся и жду вас, светов, как есть слепой свету рад»{313}. Во время вяземского стояния царь продолжал заниматься делами начатой войны. Он готовил новый поход в Литву, назначенный на весну следующего года. Полки его армии, продолжавшей воевать в литовских городах в соединении с «черкасами», достигли новых успехов. 22 ноября от воеводы боярина Василия Петровича Шереметева пришло известие о взятии Витебска{314}. Все это звучало каким-то невероятным контрастом по сравнению с тем, что происходило в остальном Московском царстве.
Первого «разведчика» в опустошенную мором Москву отправили на следующий день после получения известия о витебской капитуляции — 23 ноября. Таким храбрецом оказался царский сокольник Федор Жаравлев. Он выехал с передовой заставы, находившейся «по московской дороге» за селом Клушином, и возвратился 9 декабря, описав увиденную им картину в донесении царю в Вязьму. Дальше клушинской заставы его, конечно, не пустили, но у него были взяты расспросные речи и переписаны привезенные им письма. Выяснилось, что Федор Жаравлев пробыл в Москве около недели, ездил по московским монастырям, чтобы выяснить, «сколько в котором монастыре братов осталось», однако мало чего добился, так как монастырские старцы ссылались на подачу таких росписей окольничему князю Ивану Андреевичу Хилкову. Царскому сокольнику удалось увидеться с князем Хилковым «в Верху», в Столовой палате, и получить от невольного царского местоблюстителя письма, а также разные росписи для передачи царю и патриарху (в том числе о живых и умерших певчих дьяках). Федор Жаравлев привез и грамотки к боярину и дворецкому Василию Васильевичу Бутурлину, царскому постельничему Федору Михайловичу Ртищеву и близкому царскому другу стольнику и ловчему Афанасию Ивановичу Матюшкину. Скорее всего, они и были инициаторами его отправки. Из слов сокольника Жаравлева выяснялось, что «на Москве де милостью Божиею морового поветрия нет, утишилось, и в рядах во всех торговые люди торгуют и сидят, и из деревень с сеном и с дровы приезжают»{315}. Так удалось получить первые обнадеживающие известия.
Другие сведения были получены от дьяка Новой чети Кузьмы Мошнина, отправленного в Москву 3 декабря. Это уже была не чья-то частная инициатива, а поручение царя, исполненное окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово. По царскому указу он отправил дьяка Кузьму Мошнина «из «Олекьсинской своей деревнишки», чтобы тот отчитался потом перед царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. Дьяку велено было «досмотрить» соборные церкви и монастыри в Кремле, царский и патриарший двор, узнать, кто остался в живых в приказах, каково состояние казны в Новой четверти (где он служил) и в Земском приказе, сколько людей осталось во дворах бояр, окольничих, «думных и ближних людей» царя, посмотреть, возобновилась ли торговля в рядах. Посланец действовал целенаправленно, стараясь не пропустить ничего важного, записывал, «сколько живых и что померло». Отчет дьяка Кузьмы Мошнина стал главным документом, бесстрастно зафиксировавшим ужасающие потери от «морового поветрия» в Москве{316}.
Пройдем и мы этим скорбным путем, читая страницы дьячьей росписи, фиксировавшей по порядку все, что ему удалось увидеть за неделю пребывания в Москве.
В Успенском соборе в Кремле «остался поп Перфилей, дьякон Василей»; в Благовещенском соборе, «что у государя на сенях», служил тоже один поп «из приделу»; «у Василья Блаженного» служба продолжалась, но протопоп, как и многие священники в те дни, «постригся» в монахи. Протопоп кремлевского Архангельского собора спасался от чумы в деревне, и церковь была закрыта. Царские и царицыны хоромы были «заперты» еще летом и запечатаны печатью покойного боярина князя Михайла Петровича Пронского. В остальных местах — «в Верху ж у государя, от Грановитой полаты к Переграде, и на Постелном и на Красном крылце, и за Переградою к Мастерским полатам, и от Устретенья к Набережным хоромам, и на дворцах» — трудно было даже подойти и рассмотреть, все завалило снегом: «сугробы снежные самые болшие, пройтить мало льзя; и на Площади, у соборной церкви, и в Кремле гораздо снежно». Тем не менее выяснилось, что «у государя ж в Верху» остались в живых несколько человек, шуты «князь Ян, да Карла, а Спаские ключи у Карлы», один комнатный стольник Михаил Ефимов, «шесть человек постельных и стольников». Дворцовых служителей, в обычное время обеспечивавших хозяйственную жизнь «на трех дворцах», осталось только 15 человек. На патриаршем дворе в церкви Трех Святителей службы продолжались, «казна цела», остались в живых приказные люди Иван Култашев и дьяк Лукьян Голосов. В кремлевском Чудове монастыре — «старцов живых 26 человек, а умре 182 человека». Там же удалось спастись сибирскому царевичу (другие его родственники находились в походе с царем Алексеем Михайловичем). Еще в одном — Вознесенском — монастыре выжило 38 стариц, «а умре 90 стариц». Это в самом Кремле.
