И так грозен был его вид, что все находившиеся в помещении мужчины — сотрудники редакции, и полицейские — послушно стали ложиться на пол, прикрывая головы руками.

Добившись всеобщего послушания, Морев довольно усмехнулся, после чего, держа револьвер наготове и поминутно оглядываясь добрался до лестницы чёрного хода.

— Mакар Александрович, вы целы?

— Что? О чёрт, моя голова... — Быстро пришедший в себя Гурский с помощью жандарма кое-как поднялся с пола, чтобы тут же рухнуть в кресло, на котором незадолго до него сидел Морев. — Где он?

— Кажись, ушёл.

— Проклятье! Нет, но какой матёрый волчара, а? Вы сами-то что ранены?

— Да, навылет, — кивнул бледный ротмистр, продолжая зажимать простреленное предплечье.

— Невероятно! — восхищённо простонал Макар Александрович. — Нет, но до чего же отъявленный мерзавец! И как лихо ушёл, а? Но каким образом он почувствовал засаду — вот что я хотел бы знать?

— Я сделал всё, как мы и договаривались, — отнеся этот вопрос к себе, неуверенно промямлил вернувшийся в кабинет Субботин, оглядывая пятна крови на паркете и осколки разбитого оконного стекла. — Первым делом заверил его, что роман мы непременно напечатаем, а потом попытался усыпить бдительность самыми общими разговорами.

— А что вы сказали ему перед тем, как выйти? — поинтересовался Гурский.

— Что пойду искать его рукопись.

— Что?! — вскричал следователь, наклоняясь над столом и вглядываясь в название верхней папки.

— Пойду искать...

— Старый осёл! Вот же его рукопись!

Выходя из Мраморного дворца после очередного заседания конгресса, Винокуров вдруг почувствовал, что кто-то взял его под руку. Оглянувшись, он с удивлением обнаружил рядом с собою грустно улыбающегося Карамазова.

— Добрый день, Денис Васильевич. Вы не могли бы уделить мне несколько минут для беседы?

— Конечно, Алексей Фёдорович. Кстати, позвольте вас поблагодарить за сведения о пароходе «Джон Крафтон» — они оказались совершенно точны. Полиция пыталась его захватить, но злодеи предпочли взорвать и всё оружие пошло ко дну.

— Я знаю об этом из газет. Что, если мы немного прогуляемся по набережной? День сегодня безветренный, да и солнце на загляденье.

— Ничего не имею против.

— Ну и отлично.

Они бодрым шагом прошли до конца Миллионную улицу, на которой старательные дворники уже уничтожили все следы недавнего взрыва, и вышли на Дворцовую площадь, двигаясь вдоль фасада Зимнего дворца. Карамазов не торопился начинать разговор, вновь заговорив лишь на Английской набережной.

— Что за убожество эта Петропавловская крепость! — неприязненно заявил он, кивая на знаменитый шпиль по другую сторону Невы. — Глядя на неё, невольно понимаешь, что начинать строительство города надо с прекрасного сооружения, способного стать его символом, но никак не с этой убогой казармы, увенчанной вязальной спицей! Мы со мной согласны?

Денис Васильевич меньше всего ожидал разговора о столичной архитектуре, поэтому недоумённо пожал плечами.

— Право, не знаю…

— Впрочем, что мне до этой невзрачной крепости, — спохватился Карамазов, — если я, вероятнее всего, вижу её последний раз в жизни.

— Вы уезжаете обратно за границу?

— Да и именно поэтому напоследок мне захотелось повидать вас.

— Однако конгресс продлится до конца недели.

— Знаю, но дольше оставаться не могу. Несмотря на подлинный американский паспорт, мною начала активно интересоваться российская полиция.

— Но это не может быть следователь Гурский! Макар Александрович дал мне честное слово...

— Я вам верю, Денис Васильевич, верю, хотя теперь это уже неважно. Кстати, вам не хочется узнать, каким образом я вообще оказался на этом конгрессе?

— Я надеялся, что вы мне об этом расскажете.

— Дело в том, что несколько лет назад я сделался активным членом Теософского общества, основанного госпожой Еленой Блаватской, и приезжал сюда исключительно с познавательной целью, чтобы поучаствовать в работе конгресса, — самым убедительным тоном произнёс Карамазов.

— В самом деле?

— Я чувствую, что поскольку вы, как никто другой, помните мою прошлую революционно-террористическую деятельность, то не слишком доверяете моим словам.

— Жизнь научила меня недоверчивости, — невесело усмехнулся Денис Васильевич. — Кроме того, я всегда отдавал предпочтение естественным наукам, а потому не совсем представляю: чем именно занимается ваше общество и какие интересы оно преследовало на данном конгрессе.

— О, если позволите, я охотно это объясню! — живо заговорил Карамазов. — И для начала позвольте использовать такую метафору: теософия подобна лучу белого света, в то время, когда каждая религия — это только один из семи цветов спектра. Игнорируя все остальные цвета и осуждая их как ложные, каждый отдельный луч провозглашает не только своё первенство, но и претендует на единственно подлинную белизну.

— Подобными претензиями особенно славится православие, что видно из одного его названия!

— Совершенно верно. А главной целью Теософского общества является попытка примирить все религии, секты и нации общей системой этики, основанной на вечных истинах.

— И что же это за истины?

— Во-первых, мы полагаем, что существует единое абсолютное и непостижимое Божество или бесконечная сущность. Во-вторых, мы верим в вечную и бессмертную природу человека, которая является излучением Мировой Души, а потому едина с ней по сути. Бесконечное не может быть познано конечным существом, однако божественная сущность может быть передана высшему духовному «Я» в экстатическом состоянии.

— А что именно вы понимаете под таким состоянием? — заинтересовался Винокуров, в котором проснулся профессиональный психиатр.

— Истинный экстаз определён ещё Плотином как «освобождение ума от своего конечного сознания, его единение и отождествление с бесконечным». Он тождествен состоянию, известному в Индии как самадхи. Последнее практикуется йогами, которые физически облегчают его достижение строгим воздержанием в еде и питье, а умственно — непрестанным старанием очистить и возвысить ум путём медитации.

— Ага, — задумчиво пробормотал Денис Васильевич, — похоже, вы прошли тот же путь от молитвы к медитации, который проходят все новообращённые буддисты?

— Совершенно верно, — охотно согласился Карамазов, — и это случилось потому, что я отказался от юношеской веры и антропоморфного Бога, который в своё время представлялся мне чем-то похожим на оптинского старца Зосиму, и пришёл к вере в высшей, непознаваемый, абстрактный принцип. После этого для меня стало очевидно, что Вселенная в своём существовании и проявлениях зависит от форм, и взаимодействующих между собою по определённым законам, а вовсе не от молитв и молящихся. И как же нелепо и смешно думать, что, производя определённые манипуляции руками или воздерживаясь от той или иной пищи, люди способны повлиять на Вселенную!

— Ну, это ещё не самая опасная иллюзия...

— Согласен, поэтому теософия не отрицает молитв, но не в качестве просьб о личном благе, а как обращение к вселенскому Высшему Влагу, частью которого мы все являемся.

— Смею предположить, что вы также верите в перевоплощение?

Ода, разумеется! И, согласитесь, Денис Васильевич, что вера в посмертное существование, похожее на то умственное состояние, которое мы испытываем, когда видим живой и яркий сон, — это гораздо более логичная, философская и справедливая вера, чем традиционное христианство с его раем и адом, более похожими на два отделения больницы для помешанных.

— Насчёт больницы — вопрос спорный... Но почему вы назвали эту веру более справедливой?

— Да потому, что это вера в непрерывный прогресс каждого перевоплощающегося «Я»! В своей эволюции от материального к духовному оно непрерывно усиливается и переходит на всё более высокие стадии красоты, знания и совершенства, благодаря чему становится своим собственным спасителем, в чём и состоит его истинное предназначение. Смею заметить, что пальма первенства на ниве добродетели принадлежит не западным или восточным христианам, а именно буддистам, — и это является непреложным фактом.