Весь последующий день Богомилов провёл в размышлениях, а наутро почувствовал себя заметно бодрее и попросил позвать Морева, или «француза», как его называли между собой Иван и Дмитрий.

— Кажется, вам уже лучше? — с приветливой улыбкой осведомился Георгий Всеволодович, входя в комнату. — Кстати, для улучшения самочувствия следует почаще выглядывать в окно — золотая осень, знаете ли...

— Здесь вы ошибаетесь, — покачал головой бледный Филипп, — сидя в подвале, поневоле начинаешь испытывать ненависть к любым переменам в виде эволюции, будь то смена лаптей на штиблеты или лета на осень.

— Глубокое замечание!— иронично заметил Морев, закуривая папиросу и давая прикурить своему пленнику. — Однако же вы содержитесь не в подвале, а всего лишь на первом этаже, так что не стоит преувеличивать.

— Этот фельетон был инспирирован вами?

— Нет, что вы! Я даже не знаком с его автором — Кутайсовым, кажется?

— Тогда кому и зачем всё это нужно? Я имею в виду — порочить честное имя Ивана Ильи...

— Я вас понял, — перебил Морев, сделав замысловатый жест рукой, оставивший после себя причудливый завиток папиросного дыма. — Не буду вдаваться в подробности, зато открою маленькую хитрость — каждого человека можно подцепить на крючок, если только знать, какую наживку при этом использовать.

— Да вы, оказывается, рыболов, — невесело усмехнулся Богомилов.

— Нет, я ловец человеков, — в тон ему отвечал Морев и продолжил: — Кому-то нужно было подцепить господина Сечникова — и он этого добился. Однако если Иван Ильич больше всего на свете дорожит собственной научной репутацией, то вас, уважаемый Филипп Игоревич, можно подцепить на любовь к жене, что, кстати, является несомненным признаком глубоко порядочного человека. Более того, Елена Семёновна, несомненно, заслуживают подобных чувств.

— И что дальше? — мгновенно напрягся Богомилов, чувствуя, что разговор подходит к самому главному. Он уже неоднократно просил своего похитителя разрешить ему написать письмо жене, но тот наотрез отказывался.

— Если вы ещё не решили принять моё последнее предложение, — медленно заговорил собеседник, в промежутках между словами выпуская красивые колечки дыма и даже успевая полюбоваться ими, — то мне придётся навестить очаровательную мадам Богомилову и рассказать ей о некоторых таинственных обстоятельствах, которые предшествовали её знакомству с будущим мужем, то есть с вами. Мне почему-то кажется, что вы не стали вдаваться в такие подробности... Или я не прав? — И он пристально взглянул на Филиппа, который побледнел бы ещё больше, если бы только это было возможно.

— Вы пытаетесь меня шантажировать?

— О нет, я просто расскажу вашей жене, зачем и по чьему поручению вы с ней познакомились. А после, если она всё же захочет увидеть вас снова, сообщу ей о том, что нужно сделать для вашего освобождения. Если это и шантаж, то довольно невинный, согласитесь?

Филипп прикусил губу и надолго замолчал. Видя, что его папироса догорает и вот-вот упадёт на пол, Морев проворно поднялся, выдернул её из пальцев Богомилова и выкинул окурок в окно. Почувствовав его прикосновение, Филипп с неприязнью отдёрнул руку.

— Что скажете?

— Однако, если вы всё это сделаете, тогда и Ольге Семёновне будет несложно догадаться, с какой целью за ней ухаживает Сенька Николишин! — заявил пленник, с явным злорадством глядя на своего мучителя.

По лицу Морева пробежала тень. Он погасил свою папиросу и несколько раз раздражённо щёлкнул пальцами. Затем быстро глянул прямо в глаза собеседнику.

— Короче, вы снова отказываетесь?

— Своих денег у меня уже нет, а деньги жены я трогать не могу, — мгновенно теряя присутствие духа, упавшим голосом отвечал Филипп. Он даже отвёл глаза и поёжился в ожидании вспышки гнева, которая не замедлила последовать.

— Что ж, тогда пеняйте на себя!

С этими словами Морев быстро вышел, громко захлопнув за собой дверь. Однако, пока он по скрипучей лестнице поднимался наверх, его осенила одна замечательная идея, благодаря которой весь гнев улетучился.

Когда он вошёл в свою комнату, занимавшую большую часть второго этажа, навстречу ему тут же поднялся ожидавший его Николишин, приехавший на дачу около часу назад, чтобы рассказать о происшествии в Летнем саду и попросить дальнейших инструкций.

— Ты, кажется, жаловался на то, что следователь Гурский явно хочет воспрепятствовать твоему сватовству к старшей Рогожиной? — с ходу спросил Морев. — И для этого пригрозил рассказать ей о том, что видел тебя с Марией?

— Да, — кивнул незадачливый жених, — однако с тех пор я ещё не виделся с Ольгой, а потому и знать не знаю, что у него из этого получилось.

— Ну что ж, тогда специально для твоей возлюбленной мы устроим небольшой спектакль.

— Зачем?

— Чтобы подтолкнуть её к нужному решению, — коварно улыбаясь, заявил Георгий Всеволодович.

— А какова будет моя роль в этом спектакле? — Николишин заметно повеселел. — Ежели спеть что надо, то я — с превеликим удовольствием.

— Нет, на этот раз петь тебе не придётся. Ты всего лишь приведёшь Ольгу Семёновну в галантерейный магазин братьев Доменик и тот день и час, которые я назову тебе позже...

Когда Денис Васильевич явился в Мраморный дворец на очередное заседание, распорядитель огорошил его неприятным известием о том, что в работе конгресса объявлен двухдневный перерыв, вызванный вынужденным отсутствием председателя. Пока Винокуров находился в здании, погода резко испортилась, хлынул холодный осенний дождь, быстро смывавший яркие краски золотой осени и надолго превращавший Петербург в серый, холодный и неуютный город-каземат. Денис Васильевич забыл захватить зонт, поэтому решил переждать дождь в курительной комнате, отведённой для участников конгресса.

Там находились уютные кожаные кресла, рядом с которыми стояли бронзовые пепельницы на высоких ножках, царил полумрак и было абсолютно пусто. Денис Васильевич закурил папиросу и с удовольствием опустился в объятия ближайшего кресла.

Пожалуй, когда кончится дождь, он заедет к Рогожиным, чтобы засвидетельствовать своё почтение Елене Семёновне. Конечно, в её нынешнем состоянии, когда она томится неизвестностью и переживает за судьбу мужа, ему следовало бы делать это почаще, однако Денис Васильевич сознательно ограничивал себя в желании видеть молодую супругу своего племянника, поскольку боялся увлечься этой романтически привлекательной особой, так ярко напоминавшей ему прежние сердечные увлечения.

«Не хватало ещё такому старому хрычу, как я, становиться между двумя юными влюблёнными, — с грустной усмешкой думал он. — Поздно, братец, да и некрасиво...»

На какой-то момент в комнате вдруг потемнело оттого, что в неярко освещённом дверном проёме показался чей-то силуэт. Винокуров вскинул голову, удивляясь бесшумности движений вошедшего. Он ещё не видел его лица, однако ощутил какое-то смутное беспокойство, мгновенно сменившееся откровенной тревогой при первых же звуках хорошо знакомого голоса, учтиво произнёсшего:

— Добрый день, уважаемый Денис Васильевич.

Винокуров инстинктивно дёрнулся, словно собираясь вскочить с кресла и встретить надвигающуюся опасность стоя, и тогда Алексей Фёдорович Карамазов сделал мягкий, слегка протестующий жест рукой.

— О, не пугайтесь, у меня самые добрые намерения. Вы позволите? — И он кивнул на соседнее кресло.

Денис Васильевич растерянно пожал плечами, и Карамазов, восприняв это как знак согласия, уселся рядом. Теперь, когда он находился совсем близко от него, Винокуров смог оценить те изменения, которые произошли в этом удивительном человеке за последние пятнадцать лет. Во-первых, Алексей Фёдорович заметно пополнел, утратив некогда гибкую юношескую талию; во-вторых, в его тёмно-русую бороду вплелось несколько очень красивых серебристых прядей. Однако лицо было свежим, загорелым, нисколько не морщинистым, а широко расставленные тёмно-серые глаза сохранили прежний спокойный взгляд, с годами ставший ещё глубже и значительнее.