— Позвольте, господа, а как же быть с моим делом?

И вновь грянул такой хохот, что ему бы позавидовали клоуны из знаменитого цирка Чинизелли!

Рассказывая об аресте Марии прямо в зале суда, Николишин не удержался от злорадства. Он был очень нетерпим к боли, а потому до сих пор не мог простить ей простреленную ладонь. Впрочем, Морев был так разозлён после очередного провала, что не обращал внимания на ухмылки и ужимки соратника, которыми тот сопровождал своё повествование.

Когда Николишин закончил и блаженно задымил одолженной папиросой, Морев принялся раздражённо прохаживаться по комнате, периодически щёлкая пальцами и бормоча ругательства. Чёрная полоса неудач продолжалась, и как скоро она закончится — один Бог ведает! Наличных денег при налёте на магазин братьев Доменик удалось взять немного, а с «экспроприированными» у покупательниц драгоценностями пока было лучше никуда не соваться, чтобы не наводить полицию на след. Тем более что заграничное оружие и взрывчатка остались на борту затопленного в Ботническом заливе парохода...

Но главным, что неимоверно бесило честолюбивого террориста, были успехи его конкурентов по революционной борьбе. Сегодняшние питерские газеты как раз сообщили об очередном убийстве, совершенном боевой организацией эсеров. Один из газетчиков даже написал по этому поводу хлёсткую фразу. «Эти господа убили уже так много губернаторов, что назначение на этот пост стало равносильно смертному приговору!»

Помимо уязвлённого честолюбия, в ярости Морева присутствовал и чисто меркантильный интерес. Ему ли было не знать о том, что после каждого успешного теракта количество добровольных пожертвований со стороны лиц, сочувствующих российскому революционному движению, многократно возрастает — и, разумеется, все они поступают на счета той партии, которая сумела громче всех заявить о себе! При таком успехе у публики даже экспроприации становились всего лишь вспомогательным источником доходов...

— Так что же теперь будет с Марией? — неожиданно подал голос Николишин, гася папиросу в пепельнице.

— Что?

— Я спрашивал, как насчёт Марии?

— Да чёрт с ней! — усмехнулся Морев. — Честно признаться, мне она порядком осточертела своей удивительной стервозностью. Поверишь, Сеня, но порой даже самую простую фразу она ухитрялась произносить с такой невыносимо истеричной интонацией, что мне хотелось задушить её голыми руками, а труп сбросить в канализационный колодец.

— Верю, — напряжённо улыбаясь, кивнул Николишин, бросив опасливый взгляд на сильные руки Георгия Всеволодовича. — Но ведь она же может всех нас выдать.

— Не посмеет... Вы все прекрасно знаете, что предательства я не потерплю и сумею достать вас даже в тюремной камере или на каторге. И предатель закончит свою жизнь отнюдь не во дворе Петропавловки, где стоят два некрашеных столба с перекладиной и намыленной верёвкой посередине! И в последний путь его не будут сопровождать священник, прокурор судебной палаты и палач в красной рубахе, который любезно позволит ему самому взобраться на табурет под виселицей. Нет, он закончит свою жизнь гораздо менее торжественно — на какой-нибудь заброшенной даче, удавленный обыкновенной бельевой верёвкой, привязанной к стенной вешалке...

Слушая зловещий голос Морева, Николишин посерел от ужаса, но всё же нашёл в себе силы пробормотать:

— Но, шеф, никто и не говорит о предательстве... Просто я тут подумал...

Морев остановился и с каким-то снисходительным удивлением «Ишь, ты!» глянул на него сверху вниз.

— Ну? Что ты там придумал?

— Может, нам стоит попытаться обменять её на Богомилова? Не вечно же его здесь держать!

— Обменять? — удивился Морев. — Ты думаешь, что полиция на это пойдёт?

— Не знаю, но можно попробовать.

— Но это весьма опасно, особенно для того, кому придётся выступить посредником. Ты сам-то на это пойдёшь?

— Нет, зачем же я... — перепугался Николишин, высказавший своё предложение отнюдь не из дружеской симпатии к Богомилову, с которым они когда-то вместе начинали ухаживать за сёстрами Рогожиными, а из самого простого соображения. Если Мореву надоест возиться с заложником и он убьёт Филиппа, то в семействе Рогожиных наверняка будет объявлен продолжительный траур, что надолго отсрочит его столь желанное обручение с Ольгой. — Посредником может выступить тот самый журналист... — добавил он. — Кутайсов его фамилия. Такой проныра наверняка не откажется от подобной затеи.

Морев пристально посмотрел на своего подручного, а затем важно кивнул.

— Ладно, я над этим подумаю. А сейчас ступай и по пути занеси Богомилову свежие газеты — пусть убедится, что все уже забыли о его деле. Нет, постой! А как идут твои дела со старшей Рогожиной?

— С Ольгой?

— Почему ты переспрашиваешь? — подозрительно прищурился Георгий Всеволодович. — Её теперь зовут как-то иначе или ты начал ухлёстывать за кем-то другим?

— Нет-нет, что ты, — заторопился смущённый Николишин, — с Ольгой всё замечательно, уверяю тебя. После той сцены в магазине, когда я её вроде бы спас, она смотрит на меня как на героя и даже позволяет нежности...

— Ты мне не про нежности, ты про дело говори! Скоро ли ваше обручение?

— На днях должно быть назначено.

— Правда? Ну, смотри! — И Морев погрозил пальцем мгновенно съёжившемуся собеседнику. — Провалишь это дело, и партия тебе этого не простит.

— Отчего же провалю? Всё будет в самом наилучшем виде, клянусь!

— Ладно, иди.

Сдерживая рвущийся наружу вздох облегчения, Николишин выскочил на лестницу и обрадованно загромыхал сапогами по ступеням. Ом не то чтобы солгал Мореву, но не сказа а ему всей правды, дабы не спровоцировать новую вспышку гнева. В подобном состоянии Георгий Всеволодович становился абсолютно невменяемым, и находиться рядом с ним было смертельно опасно.

После вчерашней сцены в суде, когда Семён не стал подтверждать её обвинений против Мальцевой, Ольга заподозрила его в трусости и вновь сделалась холодна. Теперь даже на вопрос об уже назначенном дне обручения она отвечала крайне неохотно, неизменно добавляя при этом что-нибудь вроде: «Если до этого я не передумаю» или «Если ты меня опять не разочаруешь». А Семён уже по-настоящему любил её и готов был жениться, даже если бы партия отменила своё прежнее задание!

Именно поэтому на душе у него было тяжело. В игривой непредсказуемости Ольги имелась своя прелесть, и он мог бы сколь угодно долго подыгрывать ей в этой кокетливой игре, если бы его не тяготил неведомый ей груз самых тяжёлых обязательств! В отличие от того же Богомилова, всецело увлечённого своей наукой, Семён никогда не забывал о том, что за его любовными ухаживаниями стоят суровые интересы партии, — и сознание этого отравляло ему всё на свете! Порой он начинал ненавидеть партию, порой — Ольгу, которая и не подозревала, какой опасности подвергает своего поклонника, легкомысленно отвергая его предложения, а иногда начинал испытывать гнев и отвращение к самому себе... Именно в такие минуты ему и становилось тяжелее всего!

Оставшись один, Морев вернулся к прерванным размышлениям. Соперничать с эсерами, которые обладали мощной боевой организацией и поднаторели в совершении одиночных покушений, было весьма сложно. Да и что такое убийство очередного градоначальника или губернатора — так, привычная газетная новость, которая будет занимать умы обывателей не больше одной недели...

Вот если бы организовать такой теракт, чтобы одним взрывом разорвать в клочья всех этих надменных господ в шитых золотом мундирах! И хорошо бы ещё подгадать так, чтобы среди них оказались члены императорской фамилии! Идеальный случай — это устроить покушение во время празднования дня рождения одного из многочисленных великих князей или княжон, но об этом пока не приходилось и мечтать...

Решение явилось само собой, стоило Мореву бросить взгляд на забытые Николишиным газеты, которые практически ежедневно печатали объявления о сборе средств на сооружение очередного памятника на Бородинском поле — в следующем году Россия готовилась торжественно отметить столетие Отечественной войны 1812 года.