— Ивана Ильича? — поразился Винокуров. — Вы имеете в виду Сечникова? Но это же бред!

— Очень возможно, хотя говорят, что в молодости почтеннейший Иван Ильич был не прочь пошалить, — ухмыльнулся журналист и уже хотел было бежать дальше, однако Денис Васильевич раздражённо удержал его за рукав.

— Минуту! Будьте добры, расскажите поподробнее, что тут происходит?

— А всё очень просто, — охотно заговорил Кутайсов, — одна из пациенток господина Сечникова, которую он лечил с помощью сеансов гипноза, вдруг заявила, что с помощью этих же самых сеансов он пытался её совратить. Сам Иван Ильич заявляет, что всего лишь позволил себе небольшой психологический эксперимент, пытаясь проверить, насколько прочны бессознательные моральные установки его пациентки и нельзя ли их как-то отменить. Эх! — неожиданно фыркнул неугомонный журналист и плутовато подмигнул Винокурову. — Меня бы кто научил отменять моральные установки знакомых дам, если только они у них имеются!

— Да погодите вы ёрничать! — не на шутку разозлился Денис Васильевич. — Чем дело кончилось?

— Что вы! — всплеснул руками Кутайсов. — Да оно только начинается! Вместо Ивана Ильича заседания теперь проводит его заместитель, а сам господин председатель готовится давать объяснения следователю. Что касается меня, то я бегу писать фельетон в ближайший номер и очень надеюсь, что вы больше не станете меня задерживать.

— А я очень надеюсь, что вы пощадите доброе имя выдающегося учёного!

— Извините-с, не могу, работа такая! Так что если вы немедленно не вызовете меня на дуэль, то уже послезавтра мой фельетон будет напечатан.

По откровенно глумливым глазам Кутайсова Денис Васильевич понял, что спорить с ним бесполезно, и с досадой отвернулся. Да, но из-за этого нелепого скандала он чуть не позабыл о Карамазове. И куда, чёрт возьми, подевался Гурский? Когда голова идёт кругом, как тут не пожалеть о невозмутимом и уверенном в себе следователе!

А Макар Александрович, вовсе того не желая, уже оказался замешан в разгоравшемся скандале. К нему в поисках поддержки и совета обратился Иван Ильич Сечников, мотивировав это довольно бесцеремонной фразой, которую он сам, по всей видимости, считал комплиментом:

— Вы мне кажетесь самым умным полицейским из тех, с кем доводилось общаться.

Макар Александрович не стал сердиться и добродушно предложил изложить суть дела.

— Да, я виноват! — с ходу признался учёный, рассеянно перебирая свою бороду таким образом, словно бы проверяя её пушистость. — Эта молодая дама сразу показалась мне излишне экзальтированной и капризной — с такими особами дел иметь не люблю, — однако я всё же согласился провести с ней несколько сеансов самого обычною лечебного гипноза, чтобы избавить её от навязчивых видений.

— Ну и в чём же ваша вина? — вкрадчиво поинтересовался Гурский.

— Поскольку она показалась мне женщиной, легко внушаемой, — все капризницы таковы! — это натолкнуло меня на одну соблазнительную мысль... — от этой фразы физиономии следователя заметно напряглась, но уже через секунду просветлела. — Моя идея состояла в том, чтобы попробовать воздействовать на её подсознание тем самым методом, над которым я сейчас усиленно работаю.

— Зачем это? Внушить ей, что она шлю... пардон, падшая женщина?

Взгляд Сечникова уже приобрёл ту сосредоточенность, которая появляется у глубокомысленных людей, задумавшим я над интересующей их проблемой. Именно поэтому он не возмутился вопросу следователя, а ответил совершенно спокойно:

— Что вы, Макар Александрович, ради подобного пустяка не стоило бы прибегать к такому сильнодействующему средству, как мой метод. Внушить пациентке, что она порочная женщина, и заставить её вести себя соответствующим образом может любой толковый гипнотизёр из какого-нибудь заезжего шапито. Такие вещи давно вышли из сферы интересов науки и перешли в разряд салонных фокусов.

— В таком случае, мне бы очень хотелось узнать, что представляет собой ваш метод.

— Ну, я не делаю из этого никакой тайны. Главная задача состоит в том, чтобы заставить индивида ощутить себя неотъемлемой частью единого целого, когда чувство личной ответственности, в просторечии именуемое совестью, полностью подчиняется интересам коллектива. Например: «Да, ты весталка, но должна уступить Нерону, иначе наш храм будет разрушен!»

— Но это путь к жертвенности и фанатизму!

— Отнюдь! То есть да, в случае необходимости индивид может пожертвовать собою ради благополучия целого, но это крайний случай. Зато в обычных условиях он обретёт невиданное прежде чувство спокойствия, уверенности и даже, если хотите, всемогущества — ведь род бессмертен. Кстати, всё это уже было в первобытном обществе, где высшей мерой наказания была вовсе не смерть, а остракизм — то есть изгнание из рода.

— Зачем же возвращаться к таким дремучим временам? — искренне поразился следователь, сокрушённо качая головой, словно бы уже заранее представляя себе, какие преступления ему тогда придётся расследовать.

— Да затем, что наш век в глубочайшем кризисе! — запальчиво отвечал Сечников, устремив на Макара Александровича острый и колючий — даже из-под стёкол очков — взгляд. — Разве вы сами не чувствуете, к какой чудовищной катастрофе мы движемся? И всё из-за разнузданности и своеволия отдельных индивидов или организаций, демонстративно пренебрегающих интересами государства! Дошло до того, что Союз лесоводов на своём съезде принимает резолюцию, осуждающую «самодержавно-крепостнический режим», а Союз землемеров голосует за создание социалистической республики! Если даже представители столь мирных профессий, как лесоводы и землемеры, заражены подобными настроениями, то куда уж дальше? А ведь всех этих революционеров, нигилистов, анархистов и прочий суматошный сброд бездельников и негодяев вполне можно будет обуздать с помощью моего метода и тем самым внести в общество спокойствие и стабильность!

— Однако пока первой жертвой вашего метода стала эта капризная дамочка, — с мрачной иронией заметил Гурский, медленно покачивая головой. — А ей-то вы что пытались внушить?

— Всего лишь то, что она является женской частью всеобщего рода человеческого, главная задача которого — воспроизводить потомство, а не увлекаться косметикой и посещением модных магазинов.

— И столь невинная идея привела к столь пагубным последствиям? Рискованные опыты вы себе позволяете, господин Сечников!

— А без риска нельзя достичь ничего замечательного! — гневно возразил собеседник.

— Ну, почему же... Я что-то не слышал о том, какому риску подвергал граф Толстой окружающих во время написания им «Войны и мира» или какому риску подвергался он сам.

— Мне не нравится ваша ирония, господин следователь! Кроме первой жертвой моего метода, как вы изволили выразиться, стала отнюдь не эта дамочка, а я сам! Не знаю, что ей там взбрело в голову или по чьему наущению она действовала, но у меня и в мыслях не было её совращать!

Разговор становился излишне запальчивым, и Макар Александрович, решив проявлять максимальную сдержанность, постарался подумать о чём-нибудь приятном — например, о том, как мосле ухода учёного он с удовольствием выкурит толстую и ароматную сигару, начатая коробка которых лежала в верхнем ящике его служебного стола. И молодости Макар Александрович не курил, однако с годами и ослаблением влечения к женщинам стал приобретать не слишком полезные, но зато такие комфортные привычки!

— Ну-с, хорошо, — заявил он Сечникову, — в самое ближайшее время я познакомлюсь с этой особой и попробую выяснить, насколько серьёзно можно воспринимать её обвинения. Кто хоть она такая, вы знаете?

— Разумеется. Мария Сергеевна Мальцева, двадцать три года, девица, из дворян Пермской губернии.

— Отлично. До встречи, Иван Ильич. — И Гурский, протянув одну руку посетителю, второй рукой приоткрыл вожделенный ящик с сигарами.