Однако после десяти минут задумчивого блаженства в клубах сизого дыма Макар Александрович решил, что знакомство с госпожой Мальцевой может и подождать. Дело в том, что ему вспомнился один похожий случай из германской судебной практики конца прошлого века. Там, кажется, тоже фигурировал почтенный учёный и шла речь об обвинении в сексуальных домогательствах к несовершеннолетней барышне... Макар Александрович несколько минут тщетно напрягал память, но, к немалой досаде, никаких других подробностей извлечь из неё так и не сумел.

Слегка стукнув себя по лбу — стареешь, брат! — он снял телефонную трубку, вызвал к подъезду полицейский автомобиль фирмы «Адлер» и приказал отвезти себя на Васильевский остров — точнее, на юридический факультет Санкт-Петербургского императорского университета.

Когда-то, лет тридцать назад, молодой судебный следователь Макар Александрович Гурский познакомился в поезде с профессором права Анатолием Фёдоровичем Слонимом — они возвращались из Москвы в одном купе. Однако их многолетние приятельские отношения носили несколько странный характер — за всё это время они ещё ни разу не встретились просто так, но всегда по какому-нибудь конкретному поводу. То Гурскому требовалась консультация, то Слоним обращался к нему с какой-нибудь просьбой. При этом столь явная утилитарность их знакомства нисколько не мешала им относиться друг к другу с совершенно искренней симпатией.

Наблюдая из окна автомобиля за тем, как его шофёр обгоняет извозчика, Макар Александрович невесело вздохнул. Сколько всего изменилось за это время и как же быстро продолжает изменяться! Во время их знакомства со Слонимом никаких автомобилей или телефонов ещё и в помине не было, да и преступления, как сейчас почему-то кажется, совершались «помягче» и «пореже»...

Несмотря на то что профессору было уже далеко за семьдесят, он отличался отменной бодростью и статностью, поскольку, по его собственным словам, регулярно делал гимнастику. Другое дело, что никакая гимнастика не смогла спасти его голову от полного облысения, а знаменитую шкиперскую бородку — от поседения. Зато взгляд чёрных глаз оставался но прежнему внимательным и, как и прежде, легко вспыхивал искорками юмора.

— Я прекрасно помню тот знаменитый процесс, о котором вы изволите спрашивать, дорогой Макар Александрович, — заявил он, дружески поприветствовав следователя. — Только там фигурировал не учёный, а художник. Если располагаете временем, то я расскажу поподробнее.

— Сделайте одолжение, Анатолий Фёдорович, за тем и приехал.

— Всё началось с того, что в конце восьмидесятых годов в разных городах Германии с большим успехом демонстрировалась картина одного почтенного семидесятилетнего художника по фамилии Греф, названная им «Сказка». На этом примечательном полотне была изображена болотистом прогалина в лесу, ярко освещённая солнцем. Посреди этой прогалины стоила обнажённая молодая девушка, устремившая восторженный взор в небо, причём с её тела спадал русалочий хвост. Типично, знаете ли, сентиментальная немецкая живопись. Однако семейство юной четырнадцатилетней девицы — некоей Берты Гаммерман, — содержавшее ярмарочный балаган, решило самым циничным образом нажиться на успехе картины и потребовало с художника отступного, пригрозив подать в суд за постыдные предложения, которые он якобы делал своей несовершеннолетней натурщице. Старый художник с негодованием выставил шантажистов за дверь, и тогда они воплотили свою угрозу в жизнь. Вам, Макар Александрович, должна быть известна одна особенность немецкого правосудия...

— Присяга даётся не до показаний, а после?

— Совершенно верно. Председатель суда спросил у Грефа и его натурщицы: имелись ли между ними интимные отношения, а когда оба ответили отрицательно, потребовал подтвердить это заявление под присягой. После того как это было сделано, в дело вступил прокурорский надзор, решивший, что присяга принесена ложно.

— Интересно, каким образом они это выяснили, — усмехнулся Гурский.

— Сие мне неизвестно, однако дальше события стали набирать скандальный оборот. Оказалась, что юная особа, в своё время сама предложившая себя в качестве натурщицы, уже тогда состояла на учёте полиции как проститутка. Старик Греф прекрасно это знал и по мере сил пытался убедить падшую девушку сойти со стези порока. Он оплачивал учителей и устроил её в театральную школу, после окончания которой сумел добиться того, что Берту приняли в местную драматическую труппу. Впрочем, девица оказалась настолько развращена, что вскоре бросила это поприще и перешла на содержание богатого офицера.

— Не в коня корм, — прокомментировал следователь.

— Можно сказать и так, — согласился профессор Слоним, — однако бедняга Греф был искренне увлечён своей натурщицей и даже посылал ей стихи собственного сочинения, в которых называл её «моим белокурым дитятей» или «дикой розой, обвившей старый дуб». Эти самые выражения были использованы против него как доказательство существования любовной связи. Меня лично в этом процессе больше всего поразило поведение председателя ландгерихта — местного суда. Он грубо издевался над каждым заявлением Грефа о его вере в душевную чистоту Берты и стремлении сделать из неё честную женщину, публично зачитывая выписки из секретного дознания полиции, касавшиеся того, как это самое «белокурое дитятя» посещало казармы или секретное отделение городской больницы. Решающим моментом суда стало проведение совершенно идиотской, на мой взгляд, экспертизы — вызванным в качестве экспертов художникам и профессорам эстетики было задано два нелепых вопроса: может ли художник, видящий в натурщице реальное воплощение своего творческого идеала и находящийся с ней в постоянном общении, не проявить в отношении чувственных поползновений? К чести экспертов, они были единодушны — да, может. Настоящий художник видит в обнажённом женском теле не объект вожделения, а гармонию линий и игру светотени — и в этом его главное отличие от обычных смертных, не наделённых божественным даром живописи. Второй вопрос был ещё глупее: можно ли считать картину и стихи Грефа доказательством его целомудренного отношения к своей натурщице или же они говорят об обратном? Представляете себе, Макар Александрович, что стало бы со всей системой правосудия, если бы художественные произведения, основанные не на реальных фактах, а на творческой фантазии, становились основой для обвинений их авторов!

— Представляю, — со вздохом кивнул Гурский. — Тогда величайший поэт России наверняка получил бы пожизненную каторгу, поскольку одно только стихотворение «Чёрная шаль» потянет на признание в двойном убийстве — гречанки и армянина. «Мой раб, как настала вечерняя мгла, в дунайские волны их бросил тела...» Однако чем же всё кончилось?

— О, старика Грефа можно было только пожалеть. Он неоднократно впадал в истерику прямо в зале суда, особенно когда слышал, как его любимая Берта переругивается со своей матерью. Эта достойная фрау обзывала её «профессорской подпилкой», а в ответ любящая дочь величала мать «хищной тварью». Разумеется, что все симпатии присяжных оказались на стороне художника и его полностью оправдали, однако этот процесс так тяжело отразился на его здоровье, что он умер всего год спустя.

— Печально.

— Увы, это так. Однако у данной истории имеется довольно анекдотический конец, которому я сам был свидетелем. Лет десять спустя, после процесса я проезжал летом через Висбаден и прочитал афишу местного театрика. Она гласила о том, что там ежедневно представляются пластические копии известных картин, причём в «Сказке» Грефа позирует сама Берта Гаммерман.

— Могу себе представить, насколько же хорошо она к тому времени выглядела!

— Ничего не могу вам сказать по этому поводу, поскольку не решился искушать себя подобным зрелищем, — с улыбкой откликнулся Слоним. — Однако, дорогой Макар Александрович, теперь ваша очередь рассказывать. Для какого дела вам понадобилась моя консультация?

Гурский уже выяснил всё, что ему было нужно, но, разумеется, не отказался удовлетворить профессорское любопытство.