Воспользовавшись жалобой одной старой княгини, которую Щеглов брался вылечить от падучей, а, в итоге, едва не свёл в могилу, Макар Александрович арестовал этого псевдомага и провёл обыск на его роскошной квартире. Велико же было изумление старого следователя, когда ему удалось найти пропавший архив Ферингтона! Сам Щеглов, представлявший собою невысокого, пронырливого мужичка с некрасивой морщинистой физиономией и невероятно плутоватыми глазами, объяснил происхождение архива следующим образом — к нему якобы обратился некий таинственный господин, только что вернувшийся из-за границы и срочно нуждавшийся в деньгах. Он предложил Щеглову купить у него «магический способ воздействия на человеческое сознание, благодаря которому пациент оказывался в полной зависимости от своего врачевателя». Прельстившись подобной рекламой, бывший дворник приобрёл архив за весьма приличную сумму, не смутившись даже тем обстоятельством, что изложение «магического способа воздействия» было дано на английском языке. Более того, он тут же нанял переводчика, однако, по его собственному признанию, сделанному в кабинете следователя, «так-таки ни хрена и не уразумел!». Зато благодаря подробному описанию таинственного продавца архива (который, разумеется, был немедленно отослан его владельцу в Лондон), Макар Александрович сделал для себя важнейший вывод — убийца и террорист Морев снова находится в Петербурге.

А дальше начались удивительные вещи! Пока Гурский размышлял над тем, по какой статье «Уложения о наказаниях» можно привлечь к суду этого типичного прохиндея с малороссийским акцентом, ему позвонили от имени великого князя Александра Михайловича и пригласили во дворец. Макар Александрович, естественно, явился по приглашению и имел длительную беседу с одним из виднейших членов императорской фамилии, оставившую у него двойственное впечатление. С одной стороны, родной дядя царя представлял собой очень образованного, обаятельного и остроумного человека, беседовать с которым было одно удовольствие; с другой стороны, — в его речах встречались весьма странные пассажи о «внушаемых ему свыше идеях» вроде той, что «Россия избавится от всех бед исключительно оккультным путём».

Сам Гурский, всю свою жизнь боровшийся с преступностью при помощи формальной логики и револьвера, видел спасение России совсем в другом, однако спорить не стал. Более того, он согласился отпустить Щеглова и не подвергать его дальнейшим преследованиям. Благодаря этой любезности, они расстались, очарованные друг другом, и с тех пор между ними завязались дружеские отношения, доказательством чему явился пригласительный билет на придворный бал, посланный великим князем старому следователю. Как известно, Макар Александрович передал этот билет своему другу Винокурову, хотя и не совсем по той причине, которую тот себе возомнил.

Добившись своей безупречной, более чем тридцатилетней службой в полиции славы одного из лучших сыщиков Российской империи, Гурский отнюдь не горел желанием выступать членом «паноптикума» для царской фамилии Романовых, пусть даже в столь знаменательным для неё год!

— Ну и как вам прошедший бал? — поинтересовался он, когда в его кабинете появился Денис Васильевич Винокуров.

— Великолепно, — задумчиво ответил тот, пожимая руку следователю и опускаясь в предложенное кресло. — Хотя и не могу отнести себя к любителям подобных мероприятий.

— А как здоровье очаровательной Елены Семёновны?

— Спасибо, она уже поправляется.

— Тогда что случилось и почему вы, дорогой друг, так странно выглядите?

Денис Васильевич быстро взглянул на следователя. Всю дорогу к нему он мучительно размышлял над тем, стоит ли рассказывать про загадочный эпизод с фрейлиной? Поскольку она искала знакомства именно с Гурским, то Макару Александровичу следовало бы об этом знать. Однако делиться с ним этой тайной прямо сейчас — значит, лишиться чего-то такого, неуловимого и трепетного, что заставляло его с волнением подходить к телефону или вскрывать приходившие письма.

— Моя золовка — Ольга Семёновна — потеряла драгоценную брошь, — со вздохом заявил он, — причём это не просто драгоценность, а историческая реликвия. В семье Рогожиных её даже называют орденом Казановы.

— А почему, позвольте полюбопытствовать?

— В пятидесятых годах восемнадцатого века этот знаменитый итальянец какое-то время жил в России и неоднократно встречался с Екатериной Великой. Эту брошь императрица подарила ему в качестве гонорара за водевиль, сочинённый им для её придворного театра. Правда, вскоре драгоценность была украдена при загадочных обстоятельствах, а потому осталась в России и какими-то неисповедимыми путями оказалась у одного из прадедов моей жены. Кстати, сам Казанова упоминает эту брошь в своих мемуарах, так что это не просто легенда.

— Всё это весьма любопытно, — кивнул Гурский, — однако где была потеряна данная вещица — прямо на балу?

— Не знаю, — пожал пленами Денис Васильевич, — Ольга Семёновна в тот вечер пребывала в столь возбуждённом актинии, что не заметила момента её пропажи. Она могла потерять её во дворце, в карете — да где угодно!

— Ага! И чего же вы от меня хотите? Чтобы я нашёл вашу семейную реликвию, даже не зная места её исчезновения?

Денис Васильевич почувствовал иронию, поэтому с улыбкой взглянул на Гурского и слегка пожал плечами.

— Ну, дорогой Макар Александрович, вы хоть через меня пообещайте моим дамам, что попытаетесь её найти.

— Чтобы обещать это, нужно быть шарлатаном, — сухо ответил следователь, — чтобы исполнить — волшебником.

«Я надумал покинуть Россию с наступлением осени, однако все знакомые наперебой уверяли меня, что я не вправе отправляться в путь, не переговорив хотя бы раз с императрицею. Чтобы уловить счастливый случай, меня надоумили гулять спозаранку в Летнем саду, куда она частенько хаживала.

Прогуливаясь по аллее, я осматривал обрамлявшие её статуи, пресквернейшим образом сделанные из дурного камня, однако донельзя забавные благодаря выбитым внизу надписям. Так, длиннобородый старик назывался Сапфо, а старуха с отвисшей грудью — Авиценна. Тут увидал я в середине аллеи приближающуюся ко мне государыню, впереди которой шёл граф Григорий Орлов, а позади две дамы. Я вдвинулся в живую изгородь, чтобы пропустить всю процессию, однако, поравнявшись со мной, императрица, милостиво улыбаясь, спросила, понравились ли мне её садовые статуи. Пойдя следом, мне пришлось отвечать, что поставили их тут, вероятно, то ли для того, чтобы одурачивать глупцов, то ли для того, чтобы смешить тех, кто немного знает историю.

— Смею надеяться, что всё прочее, вами у нас увиденное, не показалось вам столь смехотворным, — заявила государыня. Росту она была невысокого, но прекрасно сложена и обладала поистине царской осанкой, хотя и не царским высокомерием. Кроме того, своим умом, лаской и обходительностью она умела очаровывать всех, кто имел счастье с ней знаться. — Расскажите же мне о том, что стало для вас примечательным в моей стране?

Я погрешил бы против истины и вежества, если бы не принялся с жаром доказывать, что в России смешного ничтожно мало по сравнению с тем, что восхищения достойно. Но немного погодя, завоевав её милостивое расположение, я рискнул упомянуть и то, что мне не слишком понравилось.

— В России уважительно относятся только к тем, кого нарочно пригласили, — сказал я, — зато тех, кто прибыл по своей охоте, ни в грош не ставят. Возможно, вы и правы, хотя иностранцам это кажется обидным. Кроме того, я обратил внимание, что образованные русские знают, читают и славят одного только Вольтера и, прочтя всё сочинённое им, полагают, что стали столь же учёными, как их апостол. Я же, напротив, убеждал их, что надо читать книги, из коих сам Вольтер черпал премудрость, и мёда, возможно, они узнают больше него. «Не приведи Господь, — сказал мне в Риме один мудрец, — оспаривать человека, который прочёл только одну книгу». И это тем более верно, что даже великие допускают непростительные промахи, примером чему является Жан Жак Руссо, заявивший, что русский язык есть испорченный греческий.