заливался Николишин.

В какой-то момент Распутин подскочил к сидевшей рядом с Кутайсовым молодой девушке и, схватив за руку, одним рывком поставил её на ноги. Затем обнял за талию и неистово закружил в танце. И она мгновенно покорилась всем его движениям, бледные щёки запылали румянцем, а глаза затянуло безумной поволокой. Теперь в этой пляске, кроме первобытной дикости, присутствовала и похотливая страсть, всё явственнее напоминавшая неистовые вакханалии хлыстов.

И подобная вакханалия действительно началась, когда Распутин вдруг выпустил девушку из объятий и начал торопливо раздеваться. Одним рывком стянув через голову рубаху, он отбросил её в сторону, накрыв с головой одну из женщин, которая жадно прижала её к своему лицу. Затем столь же поспешно сдёрнул бархатные штаны до колен. От вида его огромного, тёмно-багрового члена всех присутствующие женщин словно бы охватил экстаз. А дальше началось такое безумие, что Кутайсов, не успевая подливать вина в стакан, стал пить прямо из бутылки, а потрясённый Сенька, тараща глаза, всё продолжал играть — на этот раз «Цыганочку», — то и дела сбиваясь и повторяя одни и те же такты.

Снять штаны до конца Распутину мешали сапоги, поэтому он просто шлёпнулся голой задницей на пол, задрал ноги и громогласно приказал:

— Сымайте, грешницы!

Ради чести услужить «старцу» между его обезумевшими поклонницами едва не началась драка с визгами, укусами и толкотнёй. Через минуту совершенно голый Распутин растянулся на меховом покрывале, услужливо принесённом заботливой Акулиной из соседней комнаты, и с трудом сел, прислонившись спиной к дивану.

— А теперь сами раздевайтесь! Все раздевайтесь, жив-ва! — последовала новая команда.

«Как в женской бане!» — восхищённо подумал Кутайсов, продолжавший одиноко сидеть за столом в окружении мельтешивших женских рук и летавших повсюду юбок, чулок, сорочек и панталон. Молодой человек с беременной женой незаметно исчез и теперь кроме него и Сеньки за всем этим безобразием продолжал наблюдать лишь Симанович, скромно забившийся в дальний угол с иконами.

После первоначальной суматохи образовалась совершенно невероятная сцена. Красивая дама, избавившись от своего серого платья, сидела на диване, держа между раздвинутых ног косматую голову Распутина. Муня всем телом прижималась к его правой руке, вдавливая свои небольшие груди в плечо «старца». Акулина же играла с его левой рукой, зажав её между своих пышных белых бёдер. Вдова полковника раскинулась перед Распутиным на спине, возложив на себя огромную волосатую ногу «старца» и страстно обхватив её руками и ногами. Портниха же Катя, напротив, всем телом улеглась на его левую ногу.

Но больше всего журналиста потрясла его недавняя собеседница, которая, даже будучи обнажённой, так и осталась в своей шляпке. Встав на колени между широко раздвинутых ног Распутина, она жадно припала к его огромнейшему члену, всосав его почти целиком!

«Нашла-таки своего Бога!» — пьяно восхитился Кутайсов, оборачиваясь и подмигивая Симановичу.

Лишь придурковатой и некрасивой Марии не нашлось места, и теперь она, совершенно голая, жалобно подвывая, бегала на четвереньках вокруг, пытаясь лизнуть хоть какую-то часть тела «старца».

— А, ну-ка, Сенька, давай жалобную, — приказал разнежившийся Распутин. Совершенно обезумевший от всего увиденного Николишин покорно кивнул головой и запел новомодный романс:

— А ты чего сидишь, как неродной? — Распутин наконец-то обратил внимание на журналиста. — Разоблачайся, Серёга, здеся всем места хватит!

— Нет, Ефимыч, сейчас не могу, — покачал головой тот, чувствуя, что настал момент уносить ноги, иначе последствия могли оказаться самыми непредсказуемыми. Не хватало ему ещё стать героем эротического скандала! — Прости, но мне уже пора… — И он нетвёрдыми шагами направился к двери.

— Куда, постой! — закричал ему вослед «старец». — Эй, девки, кто-нибудь задержите его... — Но все женщины были увлечены своим кумиром, поэтому Кутайсову, напрочь забывшего про несчастного Семёна, удалось уйти без помех. Уже надевая пальто, он вдруг пожалел о том, что у него с собой не оказалось фотографического аппарата. Да за фотографию такой сцены его бы озолотила любая редакция[36]!

Денис Васильевич окончательно перестал понимать собственную душу. Как человек, не чуждый поэзии, он хорошо знал, что подобное состояние многократно описано поэтами разных стран и веков под видом «неясных томлений», а как профессиональный психиатр неплохо разбирался в подоплёке подобных состояний, однако все эти знания не избавляли от мучительной неудовлетворённости собой, жизнью, обстоятельствами и даже погодой.

Стоило ли удивляться тому, что однажды днём, после окончания лекций на женских курсах, он обнаружил себя на Дворцовой площади, прогуливающимся под окнами Зимнего дворца. Впрочем, куда же ему было идти, если за всё время их недолгого знакомства мадемуазель Васильчикова так и не оставила своего адреса или номера телефона?

Сердясь на собственную глупость и безволие, проклиная всё на свете — в том числе и Гурского, уступившею ему свой билет на бал, с которого всё и началось, — Денис Васильевич страстно хотел увидеть фрейлину, но не обращаться же было к Макару Александровичу, с просьбой помочь в её поисках! Да и вряд ли бы следователь стал потворствовать его любовным безумствам, поскольку с большой нежностью относился к Елене. И уж тем более он не мог спросить адрес фрейлины у своего «заклятого» друга — Кутайсова!

При этом Денис Васильевич совершенно не представлял, что бы он ей сказал во время встречи. Признался бы в любви — и что дальше? Ему совершенно не хочется разводиться с женой, более того — и в мыслях не было доставить ей подобного огорчения. Но тогда чего же он хочет и зачем бродит как неприкаянный под этим серым небом, «цвета мировой безнадёжности», то и дело ловя на себе подозрительные взгляды городовых?

И тут сама судьба, словно бы утомившись его бестолковой нерешительностью, прислала ему собственное решение в виде дворцового лакея с запиской в руке.

— Господин Винокуров?

— Да, это я.

— Вам просили передать.

— Кто?

Но лакей, поспешно сунув ему в руку записку, побежал назад, торопясь вернуться в тёплые дворцовые покои.

Взяв трость под мышку, Денис Васильевич поспешно развернул листок, содержавший всего одну фразу: «Не надо вам было оставлять нас одних на катке. Прощайте!» — и тут же почувствовал, как злая рука ревности и зависти схватила его за горло. Всё было кончено, однако совсем не так, как ему того хотелось... Проклятье!

А что если вызвать Кутайсова на дуэль или просто избить? О чёрт, и что за глупости сразу полезли в голову — совсем в духе пошлых анекдотов «Сатирикона»:

«Обвиняемый, вы раньше привлекались к суду?»

«Да, ваша честь».

«По какому поводу?»

«По литературному делу».

«Как это следует понимать?»

«Набил морду одному нахальному журналисту».

Денис Васильевич вышел на набережную и остановился у парапета, глядя на противоположную сторону Невы: Петропавловский шпиль, ростральные колонны на стрелке Васильевского острова, корпуса Кунсткамеры и императорского университета.

Сейчас ему пятьдесят три года... Большая часть отмеренного срока уже позади, но жизнь проходит как-то странно, порождая даже больше вопросов, чем это было в молодости, когда каждый юноша увлечённо решает проблему смысла человеческого бытия вообще и его личной жизни в частности. Казалось бы, его нынешнее существование катится накатанной колеёй, всё выглядит правильно, достойно, разумно и нечего больше желать, как вдруг судьба посылает ему столь раздражающий фактор, как юная фрейлина, словно для того, чтобы он пересмотрел всё достигнутое, чем ранее так гордился — и немалой известностью в мировых психиатрических кругах, и молодой очаровательной супругой. Но если существует нечто такое — пусть даже это вид женской ножки или мимолётный поцелуй, — что способно лишить нас душевного спокойствия, значит не всё так просто и внутри спелого яблока благополучия уже завелась червоточинка сомнений и искушений.