— Масуд-бек, говоришь... Ты о нём спрашиваешь?

   — Да. Не об архангеле Джебраиле.

   — Масуд-бек, Масуд-бек... пусть будет Масуд-бек. Но я устал. Лягу-ка я отдохнуть.

   — Чтобы завтра отправиться в Балх? — со всей возможной участливостью спросил Тимур.

Не отвечая на этот вопрос, потрясший его своей каверзностью и хитроумием, Хуссейн выпил подряд ещё две глубокие чаши вина. Он решил притвориться пьяным, а этого нельзя сделать без того, чтобы не проглотить очень много вина в присутствии того, на кого направлено притворство. Сейчас надо выглядеть пьяным, а потом поспать. А после всего этого подумать.

   — Ульджайбуга — безмозглый баран, зачем ему Балх?

Тимур не возражал. Он сидел молча. Он позволил названому брату и напиться, и ещё изображать при этом сильное опьянение. Позволял бессмысленно бормотать имена Масуд-бека, Джебраила и Ульджайбуга. Не возражал он, когда наименование барана доставалось не только злейшему врагу, но и вдумчивому племяннику, и даже сияющему небесному существу.

В своём шатре, куда ему помогли добраться телохранители, Хуссейн выпил ещё с полдюжины чаш, проспал мертвецки богатырским сном до позднего утра следующего дня и тут же явился к Тимуру с упрёками, что тот всячески тормозит их совместное выступление на север для изничтожения жалких ратей отвратительного шакала Ильяс-Ходжи.

Как выяснилось всего неделю спустя, Тимур был прав — чагатайский полководец действительно побаивался объединённого войска балхского и барласского эмиров. Он устроил себе укреплённый лагерь на невысоком плоском холме и в течение месяца не стронулся с места, решив, что лучшего места для сражения ему всё равно не найти. Разослал повсюду небольшие отряды во главе с баскаками, дабы напомнить данникам улуса о накопившихся долгах. Только ближайшие ответили подобающим образом, то есть изъявили на словах покорность. Правда, денег никто не прислал. Отдалённые должники отказались покоряться и на словах. Повзрослевший и поумневший отчасти Ильяс-Ходжа не удивился — ждут, собаки, чем закончится его столкновение с эмирами. Дождутся.

Выяснилось также, что Ильяс-Ходжа тоже был прав, когда побаивался Хуссейна и Тимура. Во всех столкновениях, что произошли между чагатаями и воинами эмиров, победа была на стороне последних.

Хуссейн просто расцветал на глазах, очень быстро перешёл от панического страха перед пришельцами из-за реки Сыр к презрению по отношению к ним.

С Тимуром скорее происходило что-то обратное. Он был ровен, спокоен внешне, но в сравнении с бурновоодушевленным другом мог показаться человеком, у которого тяжко болен близкий родственник.

Особенно это стало бросаться в глаза после того, как Хуссейн обратил в бегство авангард Ильяс-Ходжи, далеко выдвинутый навстречу эмирам и возглавлявшийся Охтан-нойоном, опытным полководцем.

Решительным броском по приказу Хуссейна вся конница объединённого войска опрокинула Охтана, долго преследовала и привезла в конце концов до полутысячи чагатайских голов на воздетых копьях.

Во время этой славной битвы Тимур находился в своей кибитке. Теперь он мог путешествовать на большие расстояния только таким образом. Перед битвой ему помогали взобраться в седло, и в нем он сидел достаточно твёрдо, придерживая повод искалеченной рукой и крепко сжимая рукоять меча здоровой левой. В случае необходимости он мог бы отбиться от молодого или не слишком искушённого противника.

Сообщение о великой победе Тимур встретил спокойно. Хуссейна это спокойствие задело, он тут же про себя решил, что брат просто завидует ему. Ну и пусть завидует, раз сам не может одержать победы, подобной той, что одержал он, Хуссейн, внук Казгана, отныне прославленный своей доблестью на весь Мавераннахр.

   — Нельзя ждать, надо двинуться всей силой. Дорога к горлу Ильяс-Ходжи открыта, и мы перережем его.

   — Надо собрать военный совет, — возразил Тимур, чем привёл победителя Охтан-нойона в совершеннейшее недоумение. И того можно было понять. Такого рода советы собирались только в тех случаях, когда обстановка была или очень трудной, или страшно запутанной и непонятно было, что делать дальше. Ни одного из этих двух оснований для созыва совета Хуссейн не наблюдал. Да и не любил он ни с кем советоваться и с удовольствием бы отменил эту ненужную особенность степного уложения. Но сейчас он решил согласиться:

   — Совет? Хорошо, пусть будет совет.

Хуссейн был абсолютно уверен, что кого бы они ни позвали для обсуждения сложившейся картины, поддержат его, а не Тимура. Хочет колчерукий братец посоветоваться — пусть. Пусть получит оплеуху от своих же батыров. Нельзя останавливать хищника, почувствовавшего вкус крови во рту.

В шатре Хуссейна собралось до десятка человек. Мансур, Байсункар, Курбан Дарваза, Масуд-бек, Кунгар и Келиб, тысячники Хуссейна.

Чтобы не растягивать дело и не дать Тимуру замутить воду, Хуссейн первым взял слово и сообщил, с какой целью созвано это собрание.

По правде сказать, беки и батыры, очутившиеся в шатре Хуссейна, были немало смущены самим фактом того, что с ними хотят посоветоваться. Давно уже такого не было, какой-то здесь подвох. Самые умные догадывались, что этот совет — лишь внешняя сторона разногласий между эмирами.

Хуссейн, как это за ним водилось, сознательно сгустил краски, он заявил, что Тимур предлагает спасаться бегством (это после такой победы!), а он, неукротимый и бесстрашный Хуссейн, предлагает немедля атаковать логово Ильяс-Ходжи, отрубить его поганую голову и водрузить на колу посреди лагеря, чтобы во время победного пира каждый имел возможность посылать ей проклятия.

Закончив свою речь, Хуссейн воззрился на названого брата, готовясь выслушать шквал возражений и упрёков и ответить шквалом на шквал.

Тимур молчал. По настроению батыров он понял, что возражения не принесут пользы.

Чтобы закрепить свою победу на совете, Хуссейн применил в качестве довеска к своей речи ещё и риторическую фигуру:

   — С нами Аллах, когда мы идём вперёд и истребляем врага повсюду, где он нам встречается.

Тимур вздохнул:

   — Аллах с нами, когда мы слушаем голос разума, а не носимся по земле, покорные только порывам своего настроения.

   — Вот, — закричал Хуссейн, — вот, я же говорил! Ты предлагаешь нам бежать в тот момент, когда мы начали одерживать победы!

Высвободив из рукава левую руку, Тимур степенно погладил бороду.

   — Не бежать, а спокойно вернуться и заняться укреплением Самарканда. Ильяс-Ходжа и до этого столкновения боялся нас, теперь он тем более не посмеет сунуться в глубь Мавераннахра. Он уйдёт. И мы соберём половину дани с его данников.

   — Почему половину? — удивился Курбан Дарваза.

   — Чтобы они подчинились нам без сопротивления и даже с радостью, — улыбнулся Масуд-бек. — В их глазах мы будем и более сильными, чем чагатаи, и более справедливыми.

Тимур с интересом посмотрел на племянника Хуссейна: очень сообразительный. Очень.

Несмотря на всю разумность этих доводов, восторжествовала точка зрения Хуссейна. Слишком трудно воину-победителю в преддверии полной, почти гарантированной победы перестроиться на размышления о таких мелочных предметах, как определение доли дани, которую в каком-то неопределённом будущем можно будет получить с не вполне представляемых данников.

   — Хорошо, — сказал Тимур, удостоверившись, что никто, кроме него, всерьёз не помышляет об отходе на надёжные позиции, что все рвутся в бой. — Хорошо, пусть будет по-вашему, но, Аллах свидетель, я предупреждал вас.

   — Ты зря грустишь, брат, — улыбаясь одновременно радостно и великодушно, шумел Хуссейн, — ты только представь, как великолепна будет наша победа!

   — Я представляю себе, как ужасно может быть наше поражение.

   — Откуда, откуда у тебя такие мрачные мысли?

   — Вспомни Сеистан.

   — Не хочу! Не буду! Я давно забыл его. Совсем. И тебе советую сделать то же самое. Воистину советую, брат.