«Спит имя твое…» Спит имя твое В лесу и в траве. Спит имя твое В речной синеве. Спит имя твое В ночном камыше. Спит имя твое В незримой душе. Во все бытие — Ночные глаза! Спит имя твое, Как в туче гроза. И страшно сказать, И страшно позвать. Спит имя твое. Ему — исполать! 1990 «Ты вошла со светящимися глазами…» Ты вошла со светящимися глазами (Разве можно так долго глядеть на луну?) И сказала: мне кажется, я не усну. И уснула. А я не уснул под часами, Где владычествовал неземной циферблат, Отмечая, наверное, лунное время. Я не спал, между теми планетами рея, Где совсем, никогда в это время не спят. Оттого, что в зрачки мои звезды вместились, Я их тихо закрыл и обрел тишину… У тебя же глаза и наутро светились. Разве можно так долго смотреть на луну! 1990 «Мой Лихославль сгорел дотла…» Мой Лихославль сгорел дотла. Ушла во прах дорога к дому. Нет даже черного дупла, А в нем письма к себе, седому. Но только зренье напряги, Сад закачается гневливо, Засеребрится — вопреки, Наперекор и прихотливо. Как сам захочет, через край Листву выбрасывая, тополь Вскипит — беги и подбирай Его серебряную опаль. Мой Лихославль сгорел дотла. А я устал бродить по свету. Глядит икона из угла, Которого давно уж нету. Повисла в воздухе, глядит, Мерцая золотым окладом… И я не знаю, кто стоит. Невидимый, со мною рядом. 1990 «Там вечера фиалкового цвета…» Там вечера фиалкового цвета, Там все не выговаривают «эр». А если выговаривают, это — Как рок, как рокот; в песне, например. Теперь вы с вашим выговором странным На берегах, где эти «эр» и «эль» Звучат, как встарь, звучаньем первозданным, Как Летний сад, как русская метель. С ветвей над белой статуей во мраке Роняет иней ворон вечных лет. Он неспроста в почти блестящем фраке И что-то вам скандирует вослед. Он глаз косит, задумавшись: с отрадой Или с досадой слушают его?.. Я прохожу в то время за оградой И этого не вижу ничего. 1990, июль «Я в ужасе бегу от жизни…»
Я в ужасе бегу от жизни И тихо возвращаюсь к ней. На цыпочках. Из-за угла Выглядываю; как там слизни? Еще ползут стезей своей? Все так же ль бабочку игла Подкарауливает тонко? Иль махаон, подобно мне, С глазами умного ребенка, Листа шершавую изнанку Предпочитая спозаранку, Застыл в тени и тишине? А над лужайкой виснет чад И ветки так растрепыхались, Как будто множеством зеркалец Играют дети и молчат. И все мерещится мне палец У чьих-то губ… Они кричат? Я в ужасе бегу от жизни, И страшно мне, что я живой, Что мертвый тополь в укоризне Еще качает головой. 1990 «Сколько желтых листов! Это осень?..» Сколько желтых листов! Это осень? И на улице, и в кабинете У меня эта желтая осыпь Листьев — в воздухе и на паркете. На полу. И на улице тоже, Только там их никто не сгребает. Я же, здесь, ничего не итожа, Вижу, сколько страниц погибает. И погибло уже, без ухода. Пылью легкие мне заложило. Эта пыль — сорок пятого года. Эта пудра, она отслужила. А вот эта — из сорок шестого, Как внедренная ревтрибуналом Против чистого русского слова, Русским же Беломорским каналом Перекинутая из былого… В настоящее… В новые были… Сколько желтых листов. Сколько пыли. Сколько праха, Победы и Краха… 1990 «Муки знаменитого поэта…» Муки знаменитого поэта, Как прилюдно ни был бы затравлен, Это все-таки одно… Есть другое — в глухомани где-то Человек унижен и ославлен, А затем и вовсе обесправлен. И никто о нем не знает… Но В час ночной, когда, невзвидя света, Книжку он читает, нем и тих, Муки знаменитого поэта Для него больнее мук своих. А поэт подъемлет тост. Он в Риме. Всех несчастней и непримиримей. 1990 «Мне страшно, что жизнь прожита…» Мне страшно, что жизнь прожита, Что смерть — это значит домой, Что снова трясет нищета На грязных вокзалах сумой. Что родина — это слеза, Что мать — это холм без креста, Что вор, закативши глаза, Гнусит: мир спасет красота. А в целом… Да что говорить! Всего мне страшнее сейчас, Что я не могу сотворить Из прошлого будущий час. 1991 |
