«Я виноват, что я в живых остался…» Я виноват, что я в живых остался, Иначе б то, что вы сейчас сказали, Звучало б не хулой, а похвалой. Я виноват, что я не расквитался Еще при жизни с тем, что навязали, Что стало вечно теплою золой. Я виноват, что я себе позволил В жизнь не свою войти и небу друга Молиться более, чем своему! Но человек, который обездолил Меня и вывел за пределы круга, Был выше вас по сердцу и уму. И наши с ним немые разговоры Вам непонятны и высоковаты. Вы судорожно ищете Грехи чужие. Тянетесь в чужие споры. Чужие словом зыблете утраты. (Вы просто плохо пишете стихи.) Ну что вам рассказать из личной жизни, Чтоб вы глаза расширили, а уши Развесили? Хотите, Приведу стихи о том, Как «Проползают слизни глазами статуй в саду»? Хотите, расскажу о позднем часе, Когда в окно открытое влетает Молчком сова, как бабочка на свет? Смущая чуждой мыслью о причастье, В глаза глядит и головой качает. И долго длиться этот тет-а-тет. Хотите, научу царапать землю, Цепляясь за ее траву руками, Лицом в непониманье уходя? Не знает, так поклонитесь земно Тому, что жизнь так милостива с вами. Живите, вкус в малине находя. 1976 «Если покажется: умерли…» Если покажется: умерли Все, кто ответить могли б, — Верь в эти синие сумерки С желтым качанием лип. 1976 Страх Оставит женщина? Пускай. Она уйдет недалеко. Ей превратиться невзначай В другую женщину легко. Оставит самый лучший друг? В лютейшую из всех годин? Других друзей не счесть вокруг, Хоть лучший друг всегда один. И от кончины в трех верстах Не затрепещешь — ничего! Но есть один страшнейший страх, Поэты знают суть его. Как перед кладбищем ночным Страх у мальчонки-пастуха, Как — умереть и быть живым, Страх перед жизнью вне стиха. 1976 Крыша Сначала некая зависимость От долгих выдач и решений… Потом паркетная зализанность И целый ряд соображений. И расстановка. Чтобы не были Неинтерьерными детали. (Ты получил — кому-то не дали. Не получил — кому-то дали.) А все-таки… Вся жизнь минувшая Должна остановиться где-то. Все памятное, все мелькнувшее Должно забыться до рассвета. Все линии твои шоссейные, Все насыпи и тротуары, Все горести твои семейные И бессемейные бульвары. Должны слететься листья желтые И хлопья многие собраться, И дни, так плохо сбереженные, Под общим кровом отоспаться. Сады и сосны корабельные, Леса плодоносящих звуков, Грома и ливни колыбельные Сойдутся, душу убаюкав. И снова выдворит художника Холстов несытая бездонность, Как бессапожие — сапожника Или строителя — бездомность. 1976 «Опять весна…»
Опять весна. Какие перемены Она в мой быт кочующий внесла, Что отняла, дала, какие стены Над нами и меж нами возвела? Какие в небо врезала стропила? Какой сугроб вниманьем обошла? Кому утратой к горлу подступила, Кому отрадой душу обожгла? На путь летящий глядя, как на пламя, Я неотрывно думаю о том, Что разговор в сугубо личном плане Мы не при всех и позже поведем. На подмосковном кладбище недавно Я в первый раз услышал соловья… Как перед ним безвестна и бесправна Была печаль отдельная моя! 1976 «Значит, жить?..» Значит, жить? Значит, снова мечтать? Возводить эти хрупкие зданья? Но тогда — как же душу расстать С красотою разочарованья? Я ведь годы на это убил И открыто оплакал потерю. Журавлиным стихом раструбил, Что уже не люблю и не верю. Ты была моей лучшей бедой, От которой рождается песня. Неужели — опять молодой — Должен я улетать в поднебесье? Но тогда что же делать мне с ней, С золотящейся в вечность листвою Меж страниц сброшюрованных дней, С обжитой неудачей людскою? Но тогда, когда сам проклинал Даже самые наши начала, Неужели я вовсе не знал, Что оглядка твоя означала? 1977 |
