Воспоминание о книге «Сестра моя жизнь» Когда я прочел эту книгу, Не зная, что будет в конце, Молчанье, подобное крику, Застыло на юном лице. Огромные капли синели, В них переливались миры. И страшная ветка сирени Вела в проходные дворы. Я чувствовал, как холодело, Как, взятое чудом в кольцо, — В лицо, что со снимка глядело, Мое превращалось лицо. Я тер свои щеки, как в стужу, Свои обретая черты, И вырвался… Вышел наружу, Пошел, задевая кусты. Казались шагами гиганта Шаги мои через сирень. Опасною тенью атланта Скользила по ним моя тень. Но воздух, и дом, и скворечня, И провода белая нить Меня и тепло и безгрешно Старались умиротворить. И новая лунная фаза, И веток седые штрихи, И чья-то запавшая фраза: «Ведь это же только стихи!» 1984 «Как вечернее стихотворенье…»
Как вечернее стихотворенье, Все в деревьях и в галках на них, Патриарших прудов откровенье, Полуоблачных, полуземных. Здесь на липах мудрят, опасаясь, Чтоб не слишком осыпался снег, Черно-серые птицы, стараясь Свой туманный устроить ночлег. И какая-то странная пара — То вперед, то назад, без конца, Отойдя от Тверского бульвара, Не дойдя до большого Кольца. Потрясающа эта бездомность При наличье и стен и дверей. Потаенность ветвей и нескромность Редких фар и ночных фонарей… Не о Мастере и Маргарите, Не об Авторе даже самом, Об одном — о Великой защите, О масштабе ее мировом. Рядом гул городского движенья, А у них тишина и звезда… Это вечное стихотворенье Не допишет никто никогда. 1984 «Мне будет вечно сниться дождь…» Мне будет вечно сниться дождь И шум листвы у изголовья Каких-то баснословных рощ Бесчасья или безвековья. Мне будет вечно сниться путь, Скрывающийся за холмами, Которым позабыл шагнуть, Как снится детский сон о маме. Мне будет вечно сниться дождь С почти расплывшейся страницы И то, как ты меня зовешь И я встаю, мне будет сниться. Там будут ветки ходуном Ходить, мешая солнце с тенью… И тоже станут чьим-то сном… Но будет в песне — воскресенье! Потомок, выстой под окном, Домучься до стихотворенья. 1984 «Перестал восхищаться чужими стихами…» Перестал восхищаться чужими стихами. А бывало, услышишь — бежишь. И кому-то рассказываешь, чуть руками Не размахиваешь, как малыш. Перестал просыпаться до света — от муки Недосказанного перед сном. Стали встречи как будто сплошные разлуки. Позабыл, как стоят под окном. Появляется странное предположенье, Что окно с колыханьем огня, Одинокого, ждущего до сокрушенья, Окончательно не для меня; Что не мне, а кому-то и дом, и ограда, И в кленовых листах мезонин… Перебарывать этого чувства не надо Ради следующего за ним. 1985 Бессонница («Спит сиамский котенок, вцепясь в ковер…») Спит сиамский котенок, вцепясь в ковер. Поднимается дыбом тихонько ворс. Спит дворняжка, помахивая хвостом. Их погладить бы надо обоих мне. Сочинивший кучу плохих стихов И вручивший их мне на суровый суд, Чтобы я похвалил, безмятежно спит, Гениально набравшись в чужих гостях. Может быть, через вечность усну и я, Утомительный, видимо, человек, Только станет ли лучше тебе или мне, Если кто-нибудь где-то уснет навек… А зачем этой правде смотреть в глаза, Если знаю и сам, что и я такой, Что когда-то пройдет и двадцатый век Вместе с жизнью моей и моей строкой. А зачем этой правде смотреть в глаза, Как в могилу глядеть и глядеть? Зачем? Лучше девушкам буду дарить цветы И заглядывать им в глаза, а не ей… 1976, 1985 «…родина, это ты…» …родина, это ты, С маленькой нежной буквы, Там, где лишь три версты До паутин и клюквы. Ты бриллиант росы, Вправленный в венчик тесный, Темная тень грозы Над желтизной окрестной. Ясеней череда, Изгородь в повители Там, где мои года Юные пролетели. Угол, где сквозь асфальт Нежно глядит булыжник. Окна, где не проспят И не забудут ближних. Храм, где Борис и Глеб, В липах и перезвоне… Белые буквы «Хлеб» На голубом фургоне… 1985 |
