Мой товарищ,

   сегодня ночью

На Четвертой Мещанской

   с крыши

Снег упал и разбился в клочья

Под надорванною афишей.

Как живешь ты?

Куда ты скачешь?

Как от аха летишь до вздоха?..

Где и что

   про тебя ни скажешь —

Получается очень плохо.

Говорю, удивляя граждан,

Обожающих просторечья:

Я люблю твои лица.

   В каждом

Есть от сутолоки столетья.

Но одно лишь неоспоримо,

Навсегда, сквозь любые были:

То, единственное, без грима,

За которое полюбили.

Не отделаешься от славы,

Даже если томит дорога.

Говорят, ты играешь слабо —

Отсебятины слишком много.

Это к лучшему. Так! И выше.

Облака как немая карта.

Вьются клочья большой афиши,

Как последние хлопья марта.

Интеллигентной милой недотрогой

Сидела б дома возле мамы строгой,

Задумав свой лесной пейзаж с дорогой.

Он целый год туманился во мне.

И в тишине. И в шуме. И во сне.

Я рассказал — мы тут как тут.

С треногой.

Знай черный ворон каркает в лесу.

Не «никогда», а «навсегда» вопит он.

Поскольку плохо, видимо, воспитан.

Сосну заденет, мглой веков пропитан, —

Сосна роняет иглы и росу.

Огромный бор.

Он нынче свеж и темен.

Поскольку ливень тоже был огромен,

Как ворон древен и как голубь чист.

А ты, мое любимое созданье,

Уже бежишь, не приходя в сознанье,

Когда к тебе осина тянет лист.

Стой, у рябины — ягоды в горсти.

Возьми.

Знакомых дома угости.

Черт надоумил взять тебя с собой.

Да. Я влюблен в свою же ученицу.

И даже — хоть сейчас готов жениться…

Какой, однако, все же разнобой.

Столбы лучей сияют меж стволами.

Взлетает ворон, каркая над нами

Уже по-иностранному почти.

На «невермор» от злости переходит.

От черных крыл вершины так и ходят.

А ты дрожишь.

Тебя волненье сводит.

Я понимаю, бог тебя прости.

Ты говоришь: а где ж пейзаж с дорогой?

Вот это все и есть пейзаж с дорогой.

А впрочем, там, за выселкой убогой,

Есть электричка…

Клумбы. И пути.

Я повторяю: вот пейзаж с дорогой.

Гуляй.

Но красок масляных не трогай.

Ширяет черный ворон над треногой

В художническом пристальном лесу.

Он чует запах, душами пропитан.

Не «никогда», а «навсегда» вопит он.

Качнет сосной, поскольку так воспитан, —

Сосна уронит иглы и росу.

Еще ты будешь счастлива, я знаю.

Смотри, как тянет просека лесная.

Ее считать дорогою не след.

Вернусь сюда один,

На склон пологий.

Под шум вершин.

Я не собьюсь с дороги.

Я не скажу тебе, что весь секрет

В том, что дороги не было и нет.

Она пройдет сквозь строй стволов в итоге.

Просветом. Птицей…

Мало ли примет?

Пишу, а сам уже не понимаю,

Кого письмом нелепым донимаю,

Кому, зачем, о чем напоминаю?

Вы все смешались у меня в уме.

Еще чуть жив один последний абрис,

Но я забыл его обратный адрес,

Он так расплылся, этот абрис бедный,

Как бледный промельк чей-то в полутьме.

Я уходил — меня вы находили.

Я приходил — вы тотчас уходили.

Так, значит, что ж, разлуки все же были?

Ведь вы навзрыд холсты мои рубили;

Сбегали плача (от любви ко мне?).

Я понимаю, это очень трудно —

Знать, что художник — это неподсудно.

И не ославит, и что есть — оставит.

Ну разве что прославит.

«Но кого?

Ведь на ином московском вернисаже

Себя самой и не узнаешь даже.

А вся толпа опять вокруг него.

Какое „испытанье на разрыв“?

Вы! На разрыв испытывали женщин.

Те, кто увенчан,

И те, кто развенчан.

Как сладок был кратчайший перерыв.

В индустриальном явимся пейзаже.

Со счетоводом полежим на пляже.

Устроимся. Найдем.

   Но все же даже…

Какой-то отблеск ваш — зачем он жив?»

Любимая, прости. Я не премину.

Но я сейчас пишу одну картину!

Но я забыл: с которой говорю?

Я вспомню всех.

Но я ломаю руки.

Ведь я пишу картину о разлуке.

Я вас любил.

Любя, а не от скуки.

И за разлуки

   не благодарю.

Я вспоминаю только встречи, встречи,

Чистейшие, как снег, черты и речи.

Улыбки ваши, слезы, очи, плечи —

И жду свою последнюю зарю.