«Дай мне Бог побольше жизни…» Дай мне Бог побольше жизни, Даже за мои грехи, Приносившие кому-то Радости, а мне — стихи… Переулок накрахмален, Отутюжен и звенит. Все в снегу. И так печален Замерзающий зенит. Дай мне Бог побольше снега, Одиночества и сил, Чтоб воздушным поцелуем Холод губы не сводил. Чтоб тенями ветер сыпал, Где я сердцем замирал. И подольше мне и липам Щеки снегом оттирал. 1987 «Это так и останется тайной…» Это так и останется тайной Белых веток и синей воды — Далеко ли завел неслучайный Разговор, оставляя следы На снегу, на душе, на странице, Что появится через года, Чтобы строчкой одной сохраниться Нерастаявшей и навсегда… Что сказалось под шелест трамвайный, Под снежок с голубых проводов, Это так и останется тайной Белых веток и Чистых прудов. 1987 «Мимо Новодевичьего кладбища…» Мимо Новодевичьего кладбища, Мимо красных стен монастыря Вечером мы шли, как будто клад ища, Встали у скупого фонаря. Здесь лежит уже такая силища Мысли, чувства (пусть не без греха) — И державный чин у врат чистилища, И радетель русского стиха. А когда-то там, в углу, прожекторы Освещали странного вождя, Что, силен железными прожектами, Жил, от нас при жизни уходя. И москвичкам той поры казалося: Мучается, бедный, по любви, Приезжая ночью в эти заросли Ей признанья выложить свои. И сочувствовали грусти гения, Ощущавшего весь мир врагом, Но зачем такое освещение? А от них, таящихся кругом. А кругом лежали люди мертвые, Не зависевшие от него. А другие, в тундре распростертые, Не могли поделать ничего. Не забыть наивного сочувствия Душ, о нем судивших по себе. Стих немеет, ощутив присутствие Всех встающих в гневе и мольбе… Мимо Новодевичьего кладбища, Мимо красных стен монастыря Мы идем, между собою лад ища. Плещет осень, листьями соря. Времена открыты, как лектории. Кладбища закрыты до утра. Речь о нем — еще не вся История, У нее свои прожектора. 1987 «Снова прячется рифма в кору…»
Снова прячется рифма в кору Потемневшего осенью древа, Хоть слова затевают игру Слева вправо и справа налево. Снова прячется песня в дупло Отогреться до звонкого срока… Говорят, что сегодня тепло. А мне холодно и одиноко. 1987 «И все-таки я Пештяны запомню…» И все-таки я Пештяны запомню — Жарой и ливнем, оглушившим дом, Страницами, которые заполню Потом когда-нибудь… Когда — потом? И как о чем-то птица причитала Заливисто и бегло перед сном, И как грустила ты и как считала Стук яблок, падающих за окном. И дни перед отъездом… Как все мглистей Сходились тучи, тая высоко. И тополей серебряные листья, Шумевшие весомо и легко. Запомню пару зданий в старом стиле, Пахучих лип могучие стволы. И как мы лебедей с моста кормили. И колокольни длинные углы. И чай, заваренный словацкой шипкой. И накрененный яблоневый сад, И колокол, который бил с ошибкой На пять минут иль пять веков назад. 1987 Гоголь ночью Как страшно поэтом быть И, зная уже бессмертно, Что время не протопить, Хоть тяга его безмерна, — К глазам подносить ладонь, Тайком подводить итоги, Подбрасывая в огонь Пейзажи и диалоги, Шумящие дерева, Кресты и церквей убранства; Как хворост или дрова — Мосты и куски пространства; Медлительною рукой С начала и с середины — С провидческою строкой Магические картины. И быстро шептать Христу Про мертвые чьи-то души. И знать, что уже растут На стенах глаза и уши. И в ужасе подбегать К печурке. И нос холодный Почти что в нее совать. И в позе сидеть свободной. И видеть, томясь огнем (О, только не дописать бы!), Как ночью горят и днем, Дымясь вороньем, усадьбы. И, вечный сжигая труд, В слепой созерцать отваге, Как белые буквы мрут На черных витках бумаги. 1981, 1988 |