— Ну а что ж мне государю-то сказать, Юрий Алексеевич? Насчёт Пыжова-то?

   — Насчёт Пыжова скажи, что это на него напраслину возвели, что это стрельцы разбаловались. Им какого полковника ни дай, всё плох. Батогов, кнута им надо, а не другого полковника. Я этого челобитчика полкового велел на Красной площади выдрать как следует, чтоб подоле на задницу сесть не мог.

От Долгорукого Языков отправился в Стрелецкий приказ и застал подьячих в смятении. Хованский, оказавшийся там, был, напротив, спокоен, и даже торжествен, словно победу одержал. Увидав царского милостника, обрадовался:

   — Вон, видал, Иван Максимыч, что творят-то? Стрелецкого челобитчика потащили на площадь под кнут. А? Вместо того чтоб разобраться, выслушать, а они кнута ему. А? Каково?

   — Ну князь же велел, — оправдывался старший дьяк.

   — Что князь? Что князь? — шумел на дьяка Хованский. — Князь болен, а вы к нему с кляузами. Почему мне не доложили? Я вам что? Пешка?

   — Ну не высекли ж его, — мямлил дьяк.

   — Хах! Не высекли, говоришь? — И, обернувшись к Языкову, продолжал: — Не высекли, говорит. А спроси его почему? Пожалели? Как же, жди. Они его на площадь вывели, а он и закричал стрельцам: «Братцы, я ж по вашей воле подал челобитную, так что ж вы меня на поруганье отдаёте?» Ну, стрельцы налетели и отбили его. Заоднемя всыпали вон моим приказным крысам. Вишь, в углу сидят, шишки да синяки подсчитывают. Дураки.

Хованский носился по Приказу, ругая всех, кто там был, самыми срамными словами. Отведя душу и поостыв, спросил наконец Языкова:

   — Тебе что? Государь послал?

   — Ну да. Узнать насчёт Пыжова, верно ли, что жалованье стрелецкое воровал?

   — С Пыжовым разбираться надо. Но я мню, этим полком не кончится. Не сегодня-завтра другие подымутся, и тому споспешествовали мои дураки, поволокшие челобитчика стрелецкого на правёж.

   — Так и передать государю?

   — Не стоит его волновать. Скажи, я сам разберусь с Пыжовым. И доложу государю. Как он хоть там?

   — Ну как. Болен. В постели лежит.

Ввечеру, явившись в опочивальню к государю, Языков успокоил царя:

   — Всё в порядке. На Пыжова возвели напраслину, Хованский разбирается.

Однако Фёдор долго не мог уснуть, впервые усомнившись в словах постельника: видимо, Языков неубедительно утаивал от царя неприятные вести. Фёдор был не на шутку встревожен и не смог скрыть этого от жены, пришедшей к нему перед сном пожелать доброй ночи и выпить вместе с ним лекарство.

   — Что с тобой, государь мой? — спросила Марфинька.

   — Да ничего, милая.

   — Но я вижу, что ты чем-то озабочен. Скажи, пожалуйста.

   — В стрелецких полках что-то происходит. Но я чувствую, от меня скрывают: что?

   — Может, тебе кажется.

   — Нет, нет. Я же по Языкову вижу, мнётся, мямлит, и как я понял, даже в полку пыжовском не был. Ежели узнаю, что лукавит, прогоню от себя.

   — Ну что уж ты так, государь? Если что и скрывает, то твоей же пользы ради.

   — Не нужна мне такая польза. Я один за державу ответствен и должен знать всё. Пожалуйста, милая, пошли утром пораньше своего брата Фёдора за князем Василием Васильевичем, пусть придёт. Этот не станет скрывать.

Голицын пришёл утром и на вопрос Фёдора: «Что в стрелецких полках?» — отвечал прямо:

   — Плохо, государь. Полк Грибоедова взбунтовался.

   — А Пыжовский?

   — В Пыжовском со вчерашнего дня волнения. И Долгорукий ещё подлил масла в огонь, велел высечь полкового челобитчика.

   — Старик выжил из ума.

   — Надо было давно убрать его из Стрелецкого приказа, государь.

   — Жалко было. Воин заслуженный. А грибоедовцы что требуют?

   — И в этом полку командир неугоден. Грибоедов жестоко избивал своих стрельцов батогами, мало того, захватил их огороды под свои овощи, заставлял работать на себя, строить ему хоромы, вычитал у них деньги из жалованья и много других злых дел творил в полку, государь.

   — Это что ж творится-то, Василий Васильевич? Помню, и после Чигиринского похода ему указывалось на злоупотребления. Я же тогда дал ему два поместья в кормление. Почему же он ещё и у стрельцов землю отбирает?

   — От жадности, государь.

   — Не припомню, где я ему выделил-то, — спросил царь, мрачнея от гневных мыслей. — Я запамятовал.

   — В Вяземском и Рязанском уездах, государь.

   — Соответствует ли всё, что ты сказал, действительности, князь?

   — Да, государь. Всё это указано в челобитной, которая подписана не только рядовыми стрельцами, но и сотниками, пятидесятниками и десятниками. Грибоедов обнаглел, государь.

   — Так, Василий Васильевич, мой указ по Грибоедову: звания полковника лишить, поместья отобрать, сослать в Тотьму. Но пред тем вывести с полком к Лобному месту, зачитать вины и бить в присутствии стрельцов кнутом до тех пор, пока они, рядовые, не скажут: довольно. А что с Пыжовым? Языков сказал, что его оклеветали.

   — Нет, государь, Пыжов воровал из жалованья стрельцов.

   — Ему то же самое от меня — кнут, пока стрельцы не попросят: довольно. Всё!

Фёдор Алексеевич откинулся в изнеможении на подушку, прикрыл глаза, видимо, такое жестокое решение не легко далось ему, отняло много сил. Голицын постоял, ожидая пока Фёдор отдышится, потом, помедлив, спросил негромко:

   — А кого приказать на место Грибоедова, государь?

   — А есть у тебя кто? — спросил, не открывая глаз, Фёдор.

   — Есть, государь.

   — Кто?

   — Василий Пушешников, сын Лаврентия.

   — Назначай его. А Грибоедову составь скаску, где все вины, отмеченные в челобитной, перечисли, и не забудь, пред тем как наказывать, зачесть громко с Лобного места.

   — Хорошо, государь. Можно идти?

   — Ступай, князь. Скажи там, что я на Языкова, лжи его ради, опалу положил, дабы пред очи мои не являлся. Пусть вместо его будет спальник Фёдор Апраксин.

   — Хорошо, государь.

Голицын, увидев в переходе Языкова, остановил его.

   — Иван Максимович, государь лишил тебя постельничества. Не велел пред очи являться.

   — За что, князь? — вытаращил глаза Языков.

   — Сказал, из-за лжи, ты обманул его.

   — Но, князь... Я же, как мне Долгорукий сказал... Разве я...

   — Ничего не могу поделать, Иван Максимович, — пожал плечами Голицын. — Скажи спасибо, кнут миновал тебя. Грибоедову с Пыжовым выше макушки грядёт.

И пошёл дальше. Надо было написать скаску о винах обвиняемых и скорей, скорей привести в исполнение приказ царя, пока не взбунтовался ещё какой полк. Сие заразительно.

К обеду Красная площадь была заполнена стрельцами. К Лобному месту привели под караулом Семёна Грибоедова и Богдана Пыжова. Явился туда же и Сысой со своим длинным, плетёным из сыромятины кнутом, и всем стало ясно, что ждёт арестованных. Бирюч Стенька Гром, взобравшись на Лобное место, во всё горло, за которое и имел своё прозвище, орал скаску о винах Грибоедова;

   — Ты, Грибоедов Семён сын Фёдоров, чинил стрельцам своим налоги и всякие тесноты, для взяток и работ бил их жестоким боем батогами, на всякие работы посылал их, стрельцов и детей их, и заставлял их шить себе цветные платья, бархатные шапки, жёлтые сапоги, из государского жалованья вычитал у них деньги, и всякие запасы на своё дворовое строение, к себе на двор брал из них денщиков помногу и заставлял их работать всяку работу и отходы чистить. А тебе ещё ранее сам великий государь Фёдор Алексеевич указывал стрельцов работать на себя не заставлять и земли у них не отбирать, для того ради и жаловал он тебя поместьями. Но ты забыл милость государя, стрельцов по-прежнему обижал и утеснял напрасно. И потому звания полковника ты отныне лишён государевым повелением, лишён и поместий всех и ссылаешься на жительство в Тотьму и подлежишь кнутобиению, сколь полку желательно будет.

Стенька Гром кончил чтение, стал сворачивать в трубку грамоту. К Грибоедову подошёл помощник Сысоя, сорвал с него сорочку, обнажив спину. Затем встал к нему спиной почти вплотную, коротко приказал: