— Как там здоровье великого государя?

   — Слава Богу, — отвечал Возницын, — государь здрав и государыня тоже.

   — Мы каждодневно молимся за него. И его неудачи бьют и нас в самое сердце. Поганые-то, почитай, всё Правобережье подмяли под себя. Теперь, того гляди, Киева взалкают. Тяжело ему, Фёдору Алексеевичу, ох тяжело. Не надо бы Киев-то уступать. Ох не надо. Ведь то первый первопрестольный град Руси. Первокрещённый.

   — Киев государь откупил у поляков.

   — Во дожили, — взглянул патриарх на своих коллег: александрийского и иерусалимского. — За свой город платим чужому дяде. Каково?

   — Нехорошо, — согласились гости. — Несправедливо сие.

   — Это не то что «несправедливо» — это настоящий разбой, — басил патриарх. — А ты с чем, сын мой, пожаловал к басурманам?

Возницын подробно рассказал о своей миссии, закончив искренним признанием:

   — Не знаю, что и делать, святой отец. Брать — не брать? Вот решил с вами посоветоваться.

   — Значит, Запорожье он исключил из грамоты, — вздохнул задумчиво патриарх.

   — Исключил, святой отец. А мне в Москве князь Голицын наказал: ложись костьми, но статью включи.

   — Ну князю с издаля-то хорошо наказывать. А запорожцы-то сами как?

   — Запорожцы присягнули государю, святой отец. Все ему крест целовали.

   — Так это ж прекрасно, сын мой, — оживился патриарх. — Пусть турки их в грамоте государевыми не назвали, пусть. Зато на деле они сами государю передались. Это прекрасно, я очень, очень рад за царское величество, что Запорожское Войско под его руку встало наконец твёрдо.

   — Так как мне, святой отец, брать утверждённую грамоту?

   — Брать, Прокофий, обязательно брать.

   — А не будет на меня гнева в Москве?

Возницын знал, что «московский гнев» очень даже хорошо может спину разрисовать кнутом или батогами.

   — Никакого гнева не будет, сын мой, в конце концов, я напишу с тобой письмо Иоакиму, чтоб он в случае чего защитил тебя.

   — Правда? — обрадовался Прокофий, у которого словно гора с плеч свалилась.

   — Правда, сын мой Прокофий, — улыбнулся патриарх. — Истинная правда. Ешь вон апельсины, отец святой их из самой Александрии в гостинцы нам привёз.

   — Угощайся, Прокофий, — поддержал хозяина александрийский патриарх. — Мы тоже советуем грамоту взять. Главное, что она для державы мир несёт. А за мир можно чем-то и поступиться.

   — Разве тебе мало поддержки трёх патриархов? — спросил иерусалимский гость.

   — Что вы, отец святой, я рад, я безмерно рад такой поддержке, — отвечал вполне искренне Возницын, радуясь, что ответственность с ним добровольно разделили три высших духовных лица христианской веры. Теперь даже если вдруг «разгневается Москва», у него есть высокая заступа, к которой наверняка присоединится и патриарх Иоаким.

И всё же назавтра, принимая грамоту от визиря, Возницын выразил ему официальный протест, надеясь, что секретарь визиря обязательно впишет его в отчёт:

   — Я, господин визирь, принимаю эту грамоту поневоле и повезу её царскому величеству на произволение. И не знаю, будет ли она годна государю или нет.

   — Ладно, дьяк, — сказал почти миролюбиво визирь. — У нас теперь мир на двадцать лет. И давай не будем омрачать начало его.

О том, что он поступил разумно, взяв всё же грамоту, Возницын убедился в Батурине, оказавшись гостем гетмана Самойловича. Ради такой радости гетман устроил пирушку со своей старшиной, где посадил Возницына рядом:

   — Ну молодец ты, Прокофий, что заехал до мэнэ. Спасибо тебе. Порадовал батьку.

   — Да вот не удалось Запорожье в грамоту вписать, — оправдывался Возницын. — Турки упёрлись как бараны.

   — Ото они потому упёрлись, что думают Запорожье Юраске Хмельницкому презентовать. Я ихи петли знаю. Но Юраске не видать теперь Запорожья как своих ушей. Ежели раньше Серко с ним шушукался, то Стягайло кукиш покажет, коли што.

   — Ты думаешь, из-за Хмельницкого?

   — Не думаю, а точно знаю. И ежели государь спросит за это, можешь так и сказать: из-за Юраски турки не хотят Запорожье в грамоту писать.

   — Но они ж мне не сказали так.

   — Ой, Прокофий, до чего ж ты дите. Як же они скажут о таком? Это я могу сказать, так и государю скажи, мол, что гетман считает, что Запорожье турки выкинули из грамоты из-за Хмельницкого. Они ж его князем навеличали, а князю треба чего-то иметь, вот ему и берегут Запорожье.

После пирушки, когда уж гости разошлись и пора было спать отправляться, Прокофий сообщил гетману:

   — Что-то визирь за Дорошенко вроде упрекал нас. В ссылке, мол, он у вас.

   — А-а, — махнул рукой небрежно Самойлович, — если б не Дорошенко, мы б, может, и Правобережье не потеряли.

   — Как так? — удивился Возницын.

   — А так. От него всё и началось, шибко до короля наклонялся. На словах вроде до государя, а на деле — до короля.

   — А государь знал об этом?

   — Я писал ему. Но он... В общем, государь считал, что просто нас обоих мир не берёт, мол, два медведя в одной берлоге. А ведь один-то медведь польским духом пахнул. Думаешь, зря его поляки превозносили, как лучшего и разумного воина.

   — Но его государь жалует, воеводство ему дал.

   — Наш государь очень милостив. Доведись до меня, я бы Петра Дорофеича в Сибирь упёк, следом за Многогрешным. Даже вон турки считают, что он Сибири удостоился. Смекай. Ты токо, Прокофий, не брякни государю об этом. Не надо его расстраивать.

   — Да ты что, Иван Самойлович!

   — Он, светлая душа, меня и с Серко всё время мирил. Доверчив очень Фёдор Алексеевич, всех примирить старается. Миротворец.

   — А разве плохо? С поляками примирился, вот и с турками теперь вроде налаживается.

   — Что ты, Прокофий. Это прекрасно. Я безмерно рад этому. Ты думаешь, если у меня сабля с булавой, так я и рвусь на рать? Нет, милый, у меня думка — всех бежавших с Правобережья накормить, на землю посадить, шоб пашню орали, себя и детей сами кормили. Ведь это ж какое горе для них бросить родные хаты, сады и бежать на голое место. Гляжу на них — и сердце кровью обливается. А как подумаю, с кого началось сие, так в Дорошенко и упираюсь.. Сибирь по нему плакала, сынок, Сибирь. Его даже родная жена ненавидит. Впрочем, она тоже ягодка. Он её из чёрного платья взял.

   — Из монастыря, что ли?

   — Ну да. Пожалел вроде. А она спилась, не баба, а тварь стала. Дорошенко её в Москву требует, государю жалуется, что, мол, я её не отпускаю. А мне-то что? Зачем мне её удерживать? Петровы братья её гонят к мужу, а она им говорит: «Ежели я туда поеду, то вашему Петру не жить». Во змея! Мужик её из ничтожества в гетманши произвёл, а она его вот так «благодарит». Верно говорят: не вскормивши, не вспоивши — не наживёшь врага. Так турки считают, что мы его сослали?

   — Да, так и говорил визирь.

   — Вот и смекай, Прокофий, что даже враги наши ему наказание от нас определили. Так кто же он? То-то. Иди отдыхай, сынок. И забудь, что тут тебе батька по пьянке наболтал.

Но Возницын долго уснуть не мог, догадываясь, что гетман говорил о наболевшем, потаённом и что это и была горькая правда, которую почему-то не хотела знать и признавать Москва. Почему? Может, оттого, что уж ничего нельзя поправить? А государь просто не хочет увеличивать число врагов своих, оттого, наверное, и Дорошенко приласкал и с Серко старался не ссориться. Миролюб.

С этими мыслями и заснул молодой посол Возницын, определив для себя, что государь всё-таки прав в своих действиях и поступках. Не гетман, говорящий горькую правду, а государь, думающий за всю державу.

И хотя князь Голицын морщился, что посол не исполнил всего до конца, как велено было, но великий государь доволен был.

   — Слава Богу, мир утверждён с султаном, — перекрестился он, оглаживая вручённую Возницыным грамоту. — А то, что Запорожья не вписали... Ну что ж, в чём-то и уступить надо.