— Иван Максимыч? А, Иван Максимыч?

   — Что, государь?

   — Ты не спишь?

   — Как можно, Фёдор Алексеевич. Разве я позволю себе поперёд тебя.

   — Ты же был на крестном ходе?

   — Был, Фёдор Алексеевич, за тобой следом шёл.

   — Помнишь, перед входом в храм о правую руку девушки стояли.

   — Помню, государь, — отвечал Языков, смутно начиная догадываться о причине внезапной бессонницы царя.

«Слава Богу, наконец-то девушки его заинтересовали, — думает радостно постельничий. — Давно пора. Самодержцу без жены никак нельзя. Династию подвергать пресечению грех великий, а державе смута и шатание».

А Фёдор продолжает пытать негромко:

   — А ту, у которой на очелье кокошника жемчуга были, помнишь?

   — Помню, государь, — отвечает Языков, хотя никакого очелья, да ещё с жемчугом, он не помнит, но не хочет огорчать молодого царя, надеясь, что тот назовёт более заметную примету или обстоятельства.

   — Очень красивая девушка. Правда?

   — Очень, государь, — согласился Языков, до ломоты в висках пытаясь вспомнить, какая же из группы девушек заинтересовала государя. Какая из них показалась ему красивой?

   — Ты завтра, Иван Максимович, узнай, пожалуйста, чья она.

   — Хорошо, государь, — отвечает Языков, заранее впадая в отчаянье: где искать? Вся эта кучка красавиц разлетелась по Москве и наверняка вместе никогда не соберётся. Которая из них?

   — А с кем это она рядом стояла? — спросил Языков государя, пытаясь найти хоть какую-то зацепку для поиска.

   — Рядом не знаю, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский, кажется.

«Слава Богу, есть с кого начать, — обрадовался Языков. — Завтра возьму дьяка за жабры, пусть вспомнит, что за девушка стояла перед ним с жемчужным очельем».

Утром, облачась с помощью Языкова и комнатного стольника Лихачёва, государь напомнил постельничему:

   — Иван Максимыч, ты не забыл?

   — Всё помню, Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и доложу.

Лихачёв не осмелился при государе спросить, о чём речь, но едва они остались с постельничим наедине, тот сам рассказал ему всё.

   — Слава Богу, — перекрестился радостно Лихачёв. — Не придётся невест со всего царства свозить. Одна понравилась — это хорошо. Эта будет наша.

   — Наша-то, наша, но как её найти, вот закавыка.

   — Не боись, Иван. Найдём. Раз стояла у Успенского собора, да в жемчугах, значит, не из черни, слава Богу. Начнём с Заборовского. А ну как он помнит её.

Думного дьяка Заборовского нашли в передней, подсушился к нему Языков.

   — Иван Васильевич, ты вчера во время крестного хода стоял около Успенского собора.

   — Ну, стоял, ну что?

   — Около тебя девушка была, на кокошнике у неё жемчужное очелье. Часом, не знаешь, чья она?

   — Знаю.

   — Чья? — едва не подпрыгнул от радости постельничий, что так скоро наткнулся на искомое.

   — Это моя племянница, то бишь моей жены.

   — Как зовут?

   — Агафья. Агафья Семёновна Грушецкая.

   — Она, надеюсь, не замужем?

   — Пока нет.

   — Что значит «пока»? Сговорена, что ли?

   — Сговорена.

   — За кого?

   — За сотника стрелецкого Прокопа Понькина.

   — Вот что, Иван Васильевич, никаких Прокопов. Твоя племянница приглянулась государю.

   — Государю? — вытаращил глаза дьяк.

   — Да, государю Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?

   — Понял, Иван Максимыч, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Как не понять, такое счастье Агашке свалилось.

   — Смотри! Ежели что, кнута схлопочешь.

   — Да ты что, Иван Максимыч, али я враг нашей дитяти. Не изволь беспокоиться. А Понькина и близко не подпущу.

   — С Понькиным мы разберёмся. — Языков оборотился к Лихачёву: — Кто ныне у нас начальник Стрелецкого приказа?

   — Князь Хованский. Он только что Приказ от Долгорукого принял.

   — Ступай к нему, Алексей Тимофеевич, пусть он этого сотника Понькина в какую-нито Тьмутаракань зашлёт.

Тараруй был в Приказе и принял Лихачёва в своём кабинете. Что от него требовалось, на лету схватил.

   — Так Прокоп Понькин, говоришь? Не изволь беспокоиться, Алексей Тимофеевич, я ещё не зрел его, но завтра же сыщу и отправлю в полк черниговский или киевский. Сотник нам не помеха.

Хованский вскочил, забегал по комнате, потирая в возбуждении руки.

   — Так, значит, Агафья Грушецкая. Каюсь, не знал такой, не знал. Видно, род захудалый какой-то, — вдруг захихикал Тараруй.

   — Ты чего, Иван Андреевич? — удивился Лихачёв.

   — Ой, Алексей Тимофеевич, Милославскому-то сие не по шерсти будет. Взовьётся царёв дядя, взовьётся.

   — А при чём он-то?

   — Как же, он за государя свою какую-то родственницу прочил.

   — Ну мало ли, — пожал плечами Лихачёв. — Государь волен сам выбирать, не отрок уж, чай. А что до Милославского, то ему можно и не сказывать.

   — Это само собой, — отвечал Хованский.

Хотя как же было Тарарую удержаться от такого соблазна — первым сообщить Милославскому о пренеприятнейшей для того новости. Ах как сладостно было оглоушить дядю! Но, сообщая, князь Хованский лишь нутром ликовал, а внешне являл скорбь и сочувствие. А как же иначе? Ведь именно благодаря Милославскому Тараруй стал начальником Стрелецкого приказа.

   — Иван Михайлович, не хотелось мне тебя огорчать, но что делать, мы, чай, друзья.

   — Ну что такое? — насторожился Милославский.

   — Государь-то, племяш твой, невесту себе присмотрел.

   — Кого? — нахмурился боярин.

   — Агафью Грушецкую.

   — Какую «Грушецкую»? Кто такая? Почему не знаю?

   — Я тоже впервые о ней слышу, Иван Михайлович. Какая-то, сказывают, родственница дьяка Заборовского.

   — Ах, пострел, — всплеснул руками Милославский, ударив себя по бокам. — Не посоветовавшись, не спросясь...

И, словно стрела, пущенная из лука, помчался царёв дядя куда-то. Куда?

«Не иначе, к «пострелу», — подумал, глядя ему вслед, Хованский. — А впрочем, скорее разузнать о невесте. Кто такая? Какого роду-племени? Взвился Иван Михайлович, взвился родимый. Держись, «пострел»!

Тараруй не ошибся. Милославский всё, что только мог, разузнал о Грушецкой Агафье, расспросил подробно самого Заборовского: откуда он выкопал такую? Где её родители? Не больна ли чем? Не поленился боярин собрать и поулочные сплетни от соседей Заборовского. И через три дня вечером во всеоружии явился в верхнюю горницу, где в этот час отдыхал среди родных Фёдор Алексеевич. Он играл в шахматы со своей тётушкой Татьяной Михайловной.

   — Федя, — подойдя к играющим, сказал нетерпеливо Милославский.

   — Погодь, дядя, — остановил его жестом Фёдор, не отрывая взгляда от доски. — Сейчас я у тётушки королеву съем, и тогда...

И снял конём королеву соперницы.

   — Ай, Федя, — качала головой Татьяна Михайловна. — Овдовил ты мово короля-то, овдовил, как не совестно.

   — Спасай теперь своего вдовца, тётушка, — отвечал улыбаясь Фёдор. — Э-э, нет, сюда нельзя, тут офицер сторожит.

   — Вот, — оборотилась Татьяна Михайловна к Милославскому. — Вот, Иван, выучила его на свою голову. А он мне сплошные маты ставит. За вечер уж три влепил.

   — Может, будет тебе четырёх-то, — отвечал в нетерпении Милославский.

   — Пожалуй, будет, — согласилась царевна и через два хода, получив мат, поднялась. — Садись теперь ты, Иван Михайлович, пусть и тебя племянничек матами обложит.

   — Сыграем, Иван Михайлович? — спросил Фёдор, начиная расставлять на доске фигуры.

   — Сыграем, — согласился Милославский, усаживаясь на место, освобождённое царевной.

   — Какими будешь?

   — А какие дашь.

   — Так и быть, даю тебе белые.

   — Федя, — негромко заговорил Милославский, машинально делая первый ход. — Я слышал, тебе приглянулась какая-то Агафья Грушецкая?

Фёдор насторожился, улыбка, только что светившаяся, слетела с лица, сказал хмуро: