Таков пролог взаимоотношений Шефнера с природой.

Но потребовались годы, пока эта, в сущности, романтическая иллюзия, мечта поэта о единстве с окружающим миром обрела почву зрелого жизненного опыта, а заветные идеи, в «Светлом береге» достаточно умозрительные, получили разностороннее художественное воплощение.

Должен был совершиться тот глубокий душевный сдвиг, продиктованный в первую очередь Отечественной войной и блокадой, тот перелом в судьбе всего поколения — о чем так искренне поведано в «Сестре печали», — чтобы предначертания юности стали осуществляться.

Со второй половины пятидесятых годов и философские, и гражданские, и нравственные мотивы шефнеровской лирики накрепко смыкаются, — и мысли о предназначении человека, о его месте в природе, о его моральной ответственности перед миром и людьми находят в стихах Шефнера соответствующее моменту выражение.

На этом историческом рубеже актуально прозвучала одна из любимых шефнеровских идей — идея диалектической обусловленности прошлого, настоящего и будущего. С программной четкостью она была поэтически сформулирована, например, в стихотворении «Непрерывность» (1957), где поэт как бы прокладывал фарватер в пространстве вечности. Время в его воображении оказывалось осязаемым, материальным. «Все явленья, и люди, и вещи оставляют незыблемый след», — возглашал он. И вот этот «след», либо «знак», либо «отпечаток» были свидетельством вечного созидания. Ничто в мире не исчезало, не подвергалось «окончательной гибели»: мчались древние лошади по асфальту ночных автострад, «когда-то умершие птицы» пролетали «сквозь наши тела», погасшие звезды по-прежнему горели в небе. И мир с каждым днем становился «богаче стократ».

И та же идея в другом варианте присутствует в цикле «Василию Тредиаковскому посвящается» (1958–1975). Гонец из прошлого, «словно будущим рожденный», — таков в представлении Шефнера этот незаслуженно забытый, безвинно охаянный, опальный «поэт нулевого цикла», заложивший фундамент, на котором века возвели дворец русской поэзии. В котловане, «на линии грунтовых вод» делал он свою «черную работу» — ради славы тех, «кто не рожден еще на свет». «Бесхитростный связной» между эпохами, Тредиаковский по праву стал живым олицетворением идеи непрерывности, идеи бессмертия человеческого духа.

В сборниках «Нежданный день» (1958), «Знаки земли» (1961), «Своды» (1967), «Запас высоты» (1970), «Северный склон» (1980), «Личная вечность» (1984) идея непрерывности последовательно приводила к требованию сотрудничества современного человека с природой. Прокладывая мост через бездны времени, поэт снова и снова напоминал о благотворности их союза. Энергия, заключенная в деятельной тишине природы, и энергия, овеществленная в труде человека, не должны конфликтовать, иначе — как уберечь равновесие между царством природы и миром, возведенным руками и разумом людей?

Отсюда и шефнеровский пейзаж превращался в работающий «цех природы», сама Земля на гигантских площадках разворачивала свое грандиозное строительство. Поэт призывал учиться у «маков и планет», у «радуги и у листа» законам красоты и целесообразности. Он не терял надежды, что, при всем драматизме глобальной ситуации, грани между творчеством природы и деятельностью человека будут стираться и «человеческие чудеса», не соперничая с природой, не нарушая ее естественного баланса, войдут «вплотную в пейзаж», станут его рукотворным продолжением.

Так думал Шефнер задолго до современной «экологической революции». Природа всегда вызывала у него почтительное удивление, и он никогда не ослаблял усилий, что называется, напрямик пробиться к тайному смыслу ее первозданной мудрости. Вопрошающий взгляд в космос, с детства волнующее его чувство полета, желание превозмочь доступные земному разуму пределы — все это характерные атрибуты шефнеровской лирики.

В стихотворении «Своды» (1966), перебирая в воображении элементы единой социально-природной структуры — своды мостов и цехов, церквей и бомбоубежищ, аллей и законов, поэт с помощью конкретного и вместе с тем символического образного ряда едва ли не моделировал планетарную картину мира, проникал, казалось бы, в самую ее сердцевину. Но «последний, вечный» свод — свод небесный, «на миллиарды лет пронизанный мирами», — так и оставался непроницаем. И старый вопрос оставался вопросом: «Ведь это тоже свод, — а дальше, дальше что же?»

Лирический герой Шефнера — смолоду мечтатель. Хотя какие уж тут мечты и грезы в наш крутой, прагматический век, когда сбылись самые сказочные фантазии, люди даже побывали на Луне, а заманчивые социальные утопии преступно обанкротились; когда человечество, скомпрометировав миф о своем бессмертии, опустилось на ступень «выживания» и мрачные прогнозы былых предсказателей ничто в сравнении с кошмарами нашей обыденности? И все же, все же... Шефнер убежден: способность человека мечтать первородна, ему никогда не одолеть тоску по «золотому веку», по жизни милосердной и справедливой, по самому себе, достигшему духовной гармонии и нравственного совершенства.

Как бы ни было изощренно познание мира, отдает он себе отчет, человек, и «узрев невидимое», и «разъяв неделимое», не успокоится, не утолит своей духовной жажды. Жизнь тем и прекрасна, что окутана тайной. И человеку, в конце концов, не столько потребны очевидные, но сомнительные итоги и результаты, сколько неостановимое искание истины.

В стихотворении «Много верст у меня за спиною...» (1976) поэт будто ставил точку в давних своих размышлениях:

Однако это не значит, что он отказался от гложущих его вопросов. Внутренний мир человека так же неисчерпаем, как и мироздание, отраженное в нем, так же богат тайнами и чудесами, как сама Вселенная. Человеческая душа, «в себе замкнув весь белый свет», своим чередом проходит «путь бытия», и обязанность поэта — проследить его.

Что же касается интеллектуального и эмоционального накала шефнеровской лирики, накал этот с годами не только не убывал, а возрастал и возрастал.

Иначе и не может быть, потому что лирику Шефнера питает напряженный, исторически весомый жизненный опыт поэта, целиком связанный с судьбой Ленинграда.

Знаменательно отношение Шефнера к Александру Блоку.

В 1980 году, в связи со столетием со дня его рождения, Шефнер писал так: «Блок «дошел» до меня довольно поздно. Конечно, и в дни моей юности я знал его стихи, и многие — наизусть... Но лишь вернувшись с войны, испытав блокаду, потерю близких, гибель друзей, сам отлежав полтора месяца в блокадном госпитале — одним словом, хлебнув бед и повзрослев, — лишь тогда я принял Блока не памятью, а душой и сердцем. Но зато уж принял навсегда, и навсегда он стал любимым моим поэтом. Я любил его не только за его стихи, но и за то, что он был таким, каким он был. Я убежден, что в XX веке не найти поэта более трагически-незащищенного и в то же время не сыскать поэта более смелого в своих решениях, откровениях и предвидениях. А если говорить по более узкому, сугубо личному счету, то для меня, коренного питерца, Блок притягателен еще и тем, что он, как никто другой в нашем веке, ощутил и расшифровал красоту Петербурга — Петрограда, понял буднично-таинственную суть нашего города, его повседневное величие».

Шефнер в полном смысле слова выстрадал «своего Блока». И неудивительно, что путь к Блоку — а родился он и всю жизнь, как известно, провел в Петербурге — это для Шефнера и путь к постижению «буднично-таинственной сути» родного города.

Прекрасные страницы посвящены Ленинграду двадцатых годов, Васильевскому острову разных лет в «Чаепитии на желтой веранде».

В «Сестре печали» Ленинград предвоенный и блокадный — в перекрестье безмятежно-мирных и трагически-суровых картин — окружен ореолом стойкости и мужества.