На него налетел сильный порывистый ветер, неся с собой снежную пыль, которая в темной дали слилась с дымом маневрирующих паровозов. В небе едва виднелись звезды.

— Это вы в таком наряде едете на север? — спросила его тепло закутанная проводница в коротких валенках и шелковых чулках.

— Ну и что? — И словно девушка нуждалась в том, чтобы он успокоил ее, Алик поспешно добавил: — Я везу с собой сапоги.

— Сапоги?

— Ну да, кирзовые.

Проводница вернулась в вагон, взяла два ведра и ушла за углем.

Еще прежде чем девушка вернулась с ведрами угля, Алик почувствовал, как ему становятся тесны туфли и как холод сквозь пальто добирается до тела. Время только начало третьего — не прошло еще и половины суток, как выехали из Москвы. Когда же поезд успел так обледенеть? Скоро уже не станет видно окошек сквозь наросшую наледь.

У переднего вагона, наполовину окутанного туманом, все время кто-то расхаживал. Вот он снова остановился у ступенек, словно кого-то дожидался. Алик представил себе, что это, не иначе, стоит Шева. Он сейчас стремительно проскользнет мимо нее, запрятав голову в поднятый воротник, а мгновение спустя неожиданно вырастет перед ней, как из-под земли. Он спросит ее: «Как ты сюда попала? Я же видел тебя на перроне! Куда ты едешь?» И она ответит: «Ты знаешь, куда я еду. Я не могу иначе. Не могу! Я должна быть там, где ты!» Но ведь это сказала не Анна, это сказал Вронский. А что Анна ему на это ответила?

Как отчетливо предстала ему первая картина из «Анны Карениной» в Художественном театре!

Но как раз тогда, когда он уже собирался проскользнуть, как Вронский мимо Анны, он у ступенек переднего вагона различил солдата с винтовкой в руке. Алик тихо рассмеялся. Если бы этот парень с винтовкой знал, за кого он, Алик, принял его… Сколько раз Алик на московских вокзалах прощался с Шевой возле таких темно-серых почтовых вагонов с зарешеченными оконцами! В поднимавшемся возле почтовых вагонов шуме тележек и дрезин никто не замечал, сколько раз прощался он с Шевой и почему они снова обнимаются.

Солдат показал Алику рукой, чтобы он отошел подальше от вагона, тем самым заставив его внимательней присмотреться к зарешеченным оконцам и увидеть свою ошибку: это не почтовый вагон.

На покрытом инеем оконном стекле вдруг вырисовалась голова. Через минуту на верхней сплошной полке показалось еще несколько лиц. Возможно, что один из этих людей — тот, кто разлучил его с Шевой. Уж не тот ли это, что машет ему рукой, показывает на него, и все на полке теснятся к оконцу, словно желая увидеть человека, тоже виновного в том, что им теперь приходится ехать в вагоне с зарешеченными окнами?

Алик сделал неопределенное движение, что должно было для них означать: он не понимает, что они ему говорят, а для себя: возможно, что он и в самом деле виноват. Конечно, виноват. Если бы он тогда в троллейбусе вел себя, как Шева, тот парень в зеленой шляпе, быть может, никогда больше не смел бы залезать в чужую сумку, поднимать на другого руку.

Стремительный ветер несся навстречу, поднимая высокие столбы снега, предупреждая еще издали, чтобы ему дали дорогу. Алик протянул руки, словно собирался вспрыгнуть на разбушевавшиеся снежные волны.

На четвертые сутки поезд остановился на несколько минут у деревянного домишки с тяжелым колоколом на перроне. Оставив после себя светлое облачко дыма, как бы для того, чтобы обогреть окошки заброшенного вокзальчика Инты, поезд исчез в завьюженной тундре.

Алик знал, что в этот час он здесь уже застанет звездное небо, и все же, войдя в помещение вокзальчика, обратился к одному из сошедших пассажиров, прикуривавшему от керосиновой лампы на окне:

— Неужели теперь в самом деле два часа дня?

— Зато у нас летом круглые сутки солнце.

Коренастый человек в высоких унтах взглянул на Алика как на человека, явно случайно сюда заплутавшего. Можно было ожидать, что он сейчас повторит то, что сказала кондукторша, — так налегке, мол, не едут на север, так едут сюда лишь на две-три недели, в гости. Алик открыл чемодан, вынул кирзовые сапоги, переобулся и надел под пальто меховой жилет. Человек в унтах все еще стоял у окна, и Алик снова обратился к нему:

— Не знаете, когда должен быть автобус из Инты?

— Кто вам сказал, что здесь идут автобусы?

— А как вы добираетесь в Инту? Пятнадцать километров отсюда!

Человек в унтах медленно выпустил дым из ноздрей, снова затянулся и так же медленно ответил:

— Раз вы знаете, что отсюда до Инты пятнадцать километров, как же вы не знаете, что полуторка с дырявым тентом, которую вы называете автобусом, в такую погоду носа не высунет из гаража. Она у нас большая привередница, особенно после дождя или после бурана. Выжидает, пока мороз и пассажиры хорошенько утрамбуют снег. И вообще ехать этим автобусом очень малое удовольствие — тебя всю дорогу бросает, как мяч.

— И как же все-таки добираются туда?

— Как случится. О, слышите?

Снаружи донесся далекий перезвон веселых бубенцов. Сквозь маленький просвет в оттаявшем оконном стекле Алик увидел, как мимо пробежали четыре пары собак, запряженных в низенькую нарту.

— Это у нас пока более надежный автобус. За мной тоже должен прибыть такой автобус, только более скорый. Вы никогда не ездили на оленях? Я вас взял бы с собой, но наш колхоз лежит далеко в стороне от Инты. — Он приподнял чемодан Алика и, опустив его на пол, махнул рукой: — Чепуха, почти ничего не весит. Какое значение имеют для солдата пятнадцать километров! К вечеру будете на месте.

Алик рассмеялся:

— А что у вас сейчас? Не вечер?

Они вышли на перрон.

— Видите, вон, огоньки на горизонте, — показал он Алику, — это светятся терриконики интинских шахт. Нигде не следует сворачивать. Идите прямо и прямо. О, кажется, славный морозец берется. Для вас это лучше — будете меньше вязнуть в снегу и меньше потеть.

Деревянный вокзальчик с керосиновой лампой на окне исчез вдали, и Алик вдруг почувствовал себя так, словно остался один в этой заснеженной пустыне, простершейся под звездным небом. Впервые в жизни он видел над собой такое огромное небо. И звезды здесь совсем не такие, как в Москве, но какие там звезды, вспомнить не мог. Ему запомнились лишь звезды в планетарии. Когда в планетарии начало светать, Шева крепко схватила его за руку — ей почудилось, что она воспаряет в воздух… Почему Шева все-таки не подошла к нему на перроне? Она ведь, наверное, хотела ему что-то сказать. Где она теперь может быть? Дома? Одна? С Борисом?..

Где-то справа от него перезванивались в темноте певучие колокольцы. Это, вероятно, несутся по тундре олени, запряженные в узкие длинные нарты, и Алику как-то стало теплее, точно он снова встретился с человеком в унтах, принявшим его за солдата.

Мороз не всюду успел спрессовать снег. В балках он был еще мягок и свеж, будто только что выпал, и местами доходил почти до колен. Чемодан и рюкзак вроде стали тяжелей. Пройдя еще немного, Алик присел отдохнуть.

Шева, разумеется, потом справится о нем у своего дяди. Почему он тогда не дознался у Шевиного дедушки, на какой шахте работает ее дядя и как его зовут? Если бы он, Алик, это знал, то, возможно, поступил бы на ту же шахту и попросился к нему в бригаду. Шева не раз говорила, что посадчики самые смелые люди на шахте, — будь она мальчиком, пошла бы только в посадчики. Она, конечно, будет ждать, чтобы дядя написал ей о нем, об Алике, где живет, где работает, как работает. Шева, наверное, думает, что он сюда приехал потому, что здесь живет ее дядя.

И хотя Алик знал, что это и было, собственно, единственной причиной, побудившей его выбрать заброшенный шахтерский поселок у Полярного круга, он даже теперь не хотел признаться себе в том. Возможно, потому, что Шева и Борис, как ему казалось, предполагают снова увидеть его через несколько месяцев в Москве. Они думают, что он уехал сюда по приказу отца, пославшего его в этот край на несколько месяцев, чтобы искупить свою вину. Но Вадим Тимофеевич так не думает о нем, и Даниил Кивин, если бы даже знал все, что с ним, с Аликом, произошло, тоже не думал бы так о нем, и отец так не думает о нем…