Веньямин Захарьевич подошел к окну, чтобы Алик не заметил, как он вытирает глаза, и, придав своему голосу военный повелительный тон, произнес:

— Иди в зал. Я сейчас приду. Маме — ни слова из того, что я тебе тут говорил.

…Минут за пятнадцать до отхода поезда пассажиры последних вагонов могли видеть, как по широкому перрону, на котором мерцала вмерзшая в асфальт ледяная крупка, шагали в ногу парадно одетый пожилой полковник и рослый юноша в коротком пальто, с вещевым мешком за плечами и чемоданом в руке. Они остановились у среднего вагона, чем озадачили девушку-кондуктора: неужели сын полковника поедет так далеко в обыкновенном плацкартном вагоне? Веньямин Захарьевич уловил ее недоумение.

— Он еще в своей жизни наездится в купированных и мягких вагонах, — поднимаясь на ступеньки тамбура, сказал полковник проводнице.

Положив вещи на полку, Алик вышел из вагона. Не стой при этом отец, он, вероятно, спросил бы у кондукторши — белокурой девушки в коротких валенках и шелковых чулках, — не дожидался ли тут его кто-нибудь, не справлялись ли о нем… Он знал, что Шева не придет, и все же не переставал все время оглядываться. Может, она стоит у соседнего вагона и стыдится подойти? Но, кажется, отец тоже ждет кого-то. Может, он тоже ждет Шеву? Не поэтому ли настоял он, чтобы мама с Марой не ездили на вокзал, заявив им, что хочет проводить Алика как солдата, без слез, без махания мокрыми носовыми платками? Но чего Алик уже никак не ожидал, это увидеть направляющегося сюда Вадима Тимофеевича.

— Только сейчас освободился, — поднеся руку к ушанке, обратился Вадим Тимофеевич к Веньямину Захарьевичу, бросив одновременно взгляд на Алика. — Ну, давайте посмотрим, как мы выглядели четверть века назад. Значит, едем?

— Да, товарищ майор! — и незаметно для себя по-военному вытянул руки по швам.

— А то, о чем мы с вами говорили, помните?

— Конечно, товарищ майор.

— Помните, чтобы создать собственную биографию, никуда не надо ехать. Ее можно создать везде. Но если бы мне, например, пришлось начинать сначала, я сделал бы то же, что вы, — отправился в тайгу, в тундру, на целину, одним словом, на передний край. Думаю, товарищ полковник, что и вы начали бы с того же.

Громкоговорители на перроне объявили, что до отхода поезда осталось пять минут и провожающим следует покинуть вагоны.

Вадим Тимофеевич крепко пожал Алику руку. Алик понял, что майор пришел сюда не ради того, чтобы спросить, не забыл ли Алик, о чем они тогда говорили, и передать привет от Таисии Андроновны и своих сыновей. Его приход означал, что он отсюда будет следить за Аликом, как командир за своим солдатом.

На миг закрыв глаза, Веньямин Захарьевич обнял сына, прижал к себе, троекратно с ним расцеловался и сказал:

— Пиши!

Поезд тронулся. Алик подбежал к окошку и успел увидеть только высокую каракулевую папаху отца, которая уплыла вместе с другими шапками и мелькающими носовыми платками. Вдруг он на уходящем мимо перроне увидел Шеву.

— Шева! — громко крикнул он, припав к стеклу, и схватился обеими руками за кожаные поручни рамы. Окно дрогнуло, но не открылось. Алик чуть не выдавил лицом стекло, но, кроме убегающих складов и бараков, он уже ничего не видел.

Уже давно проплыли высокие платформы пригородных станций, уже перестали в пути встречаться зеленые вагоны электричек, заснеженные сосновые лески становились все гуще, а Алик все еще стоял у окошка, все не верил, что, когда остановится поезд, он увидит перед собой незнакомый вокзал, незнакомые улицы, незнакомый город. Он стоял и следил, как поднимались вверх и опускались вниз телеграфные провода, как кружило поле с заснеженными скирдами, как снова набегал лес, деревья гонялись одно за другим, звали с собой туда, где проплывала мимо высокая платформа с Шевой. Колеса поезда не переставали выбивать — Ше-ва, Ше-ва и не давали подумать — может, это была совсем не она. Неужели Шева не подошла к нему лишь потому, что отец стоял рядом? И почему она не махнула ему рукой, когда окошко пробежало мимо нее и он припал лицом к стеклу? Но к поезду она пришла. Пришла!

А что, если на первой станции соскочить и вернуться назад? Только на пару часов… Он закрывает глаза, чтобы яснее представить себе, как поднимается по ступенькам, останавливается, нажимает звонок… Вот слышатся шаги, она открывает дверь и застывает на пороге…

«Не о-на, не о-на, — стали вдруг выбивать колеса и сразу же следом: — То была не Шева, то была не Шева! То была дру-га-я! То была дру-га-я!»

Когда Алик из коридора вернулся к себе в купе, он там, кроме попутчика-старика, никого из пассажиров не застал. Почти весь вагон столпился возле последних двух купе, где ехали молодые ребята и своим звонким пением заглушали звуки баяна. Все приняли Алика за члена этой молодежной бригады, отправляющейся на Печору заготовлять лес, и пропустили его. Алику ничего не оставалось, как усесться с ребятами и вместе с ними дружно заглушать баян своим звучным голосом. Немного позднее приволок он сюда свой рюкзачок, на сооруженный из сдвинутых чемоданов стол выложил еду, что мать дала ему на дорогу. Старший группы, парень с русыми короткими усиками, налил ему полкружки водки. Алик тоже закинул голову, но вместо того чтобы выпить водку залпом, он глотал ее медленно, как ледяную воду на морозе. Потом второпях, вместо куска хлеба, схватил со стола кружок колбасы и приложил к ноздрям.

— Это вас, кажется, провожал полковник? — спросил Алика старший группы.

— Это мой отец, а другой, майор, — секретарь парткома нашего института.

— Вы студент?

— Нет, — Алик взглянул на парня с веселыми глазами, словно заподозрив, что тот стоял в коридоре, когда он крикнул в стекло: «Шева!», — я окончил десять классов и еду в Инту, работать на шахтах.

— Поедем лучше с нами на Печору. Смотрите, какая у нас бригада.

— Не могу.

Алик хотел показать свою комсомольскую путевку, но парень его остановил:

— Мы тоже едем по комсомольским путевкам.

— Но вы же едете туда, куда вас послали, а мне советуете… Нет. Поеду туда, куда послал меня комсомол, тем более что сам туда просился.

— А вы когда-нибудь работали на шахте?

— Нет. Ну и что?

— А меня вы взяли бы в свою бригаду? — спросил человек с седоватой бородой, прислушивавшийся к разговору ребят. — Что? Уже слишком стар для вас?

Ребята смотрели на него, не особенно стараясь скрыть насмешливые взгляды.

— Ну? — Пассажир вынул из внутреннего кармана такую же комсомольскую путевку, какая была у них, и повторил: — Ну?

— Батя, вы еще пионер или уже комсомолец? — спросил молодой паренек и получил за это от старшего тычок под ребро.

— Хочешь, видимо, спросить — был ли я пионером и комсомольцем? Был. Как же! — «Батя» задумчиво разгладил седоватую бороду и, чуть щуря глаза, спросил у того же паренька: — Значит, я тебе по стажу не подхожу?.. Ну, а какой у тебя стаж? Посмотри-ка в свою трудовую книжку, раз наизусть не помнишь…

Паренек смущенно опустил глаза.

— А у меня в твои годы уже была вот такая кипа грамот. А ты знаешь, что такое ударник? Ну, а что такое стахановец, слышал? А что из Котласа на Печору, куда вы сейчас едете, в наше время шли пешком, ты знаешь? — И уже обращаясь ко всем, принялся рассказывать, как корчевал на Печоре тайгу, волок на себе шпалы и рельсы, смеялся над страшными морозами и ветрами, как после прокладки железнодорожной линии Котлас — Воркута его послали на Урал, а теперь едет оттуда на новую комсомольскую стройку в Ухту.

Незаметно подошла ночь. Пассажиры уже собирались спать, но в последних двух купе все еще было шумно. Ребята не отпускали от себя пожилого пассажира, просили рассказать о том далеком времени, когда он еще был комсомольцем, уговаривали стать их бригадиром, ехать вместе с ними на Печору.

Алик не стал дожидаться конца переговоров между печорскими лесозаготовителями и пассажиром, едущим в Ухту, а вернулся к себе в купе и залез под байковое одеяло.

Среди ночи он проснулся от свежей прохлады, ворвавшейся в вагон. Кто-то, видимо, оставил открытой дверь тамбура. В окно струилось желтовато-синее сияние. Алик сел. Поезд стоял на крупной станции. По заснеженному перрону бегали люди, перекликались. Громкоговорители заспанным хриплым голосом сообщили, что поезд будет здесь стоять двадцать пять минут. Алик накинул на себя пальто и вышел из вагона.