Алику вдруг показалось, что рослый широкоплечий Нехемья с загорелым обветренным лицом, стоящий напротив, прислонясь к стене, только притворяется, будто не знает, кто тот паренек, что ехал вместе с Шевой в троллейбусе. Старик, видимо, ждет, чтобы Алик сам назвался. И Алик еще глубже уткнул пылающее лицо в альбом фотографий, взятый им с этажерки. Заново перелистал в альбоме все страницы, но своей фотографии, подаренной им Шеве при окончании школы, так и не обнаружил.

— Не дождусь ее сегодня, как видно, — сказал Алик, возвращая альбом на этажерку.

— Сейчас, вероятно, придет, подождите.

То, что Нехемья уговаривал его подождать, было для Алика еще одним доказательством, что тот ведет с ним скрытую игру.

— И откуда такое берется? От лодырничанья? — спросил Нехемья, подойдя вплотную к Алику. — Ведь этот мальчик, насколько я знаю, вырос в порядочной семье — отец его полковник, воевавший с первого до последнего дня войны. Очень славный человек. Несколько раз приходил к нам проведать Шеву и просто так посидеть, потолковать… Хочет, чтобы я ему растолковал, как случилось, что у него вырос такой сын. Что я могу ему на это ответить? Что, к примеру, ответили бы вы ему на это? Скажите, вы еврей?..

— Еврей. Разве вам не все равно?

— Ничего подобного и в мыслях нет! Но знать все-таки не мешает.

— К чему?

— К чему, спрашиваете… Как бы мне вам сказать… Не думайте, что меня занимает, говорите вы или не говорите по-еврейски. Не в этом суть. Один умный еврей, наш парторг, светлой памяти, сказал однажды: человек что ветка на дереве. Дерево таки растет в том же лесу, на той же земле, что и все другие деревья, но у каждого дерева, понимаете ли, свои корни, своя крона… А это надо помнить. И в самом деле, когда кто-нибудь делает добро, частенько забывают упомянуть, откуда он, от какого, так сказать, дерева происходит. Но если он сотворит зло, сразу же найдутся те, что скажут — виновно, мол, все дерево со всеми ветвями, со всеми корнями. И не в отношении к одним только евреям… Теперь вы понимаете, почему я спросил вас, кто вы, и почему каждый человек должен знать и помнить, из какого корня вырос? Человек не вправе думать только о себе, как тот паренек тогда в троллейбусе. Человек прежде, всего должен думать о другом, о товарище, можете ему так и передать… Что, все-таки уходите?

При малейшем шорохе на наружной лестнице Алик испуганно озирался на дверь — не отец ли?

— Что же мне, собственно, передать Шеве? — спросил Нехемья, включив свет в коридорчике.

— Гм, гм… Ничего. Я просто пришел проведать ее. Заскочу в другой раз.

— Ну ладно. Только надолго не откладывайте, она ведь уезжает.

— Куда?

— Ко мне в колхоз.

— Надолго? — растерянно спросил Алик.

— Не знаю, как ей понравится… Окончить институт можно и там, а во-вторых, где сказано, что все должны кончать институты? Чем плохо, скажите мне, быть виноградарем? Выйдешь на рассвете в виноградник, когда, как говорится, сам бог еще спит, а воздух прохладен, свеж, прозрачен, хоть пей его… Что мне вам сказать? Не знаю, есть ли на свете что-нибудь прекраснее, лучше, здоровее, чем работать на винограднике. Шева и сама не захочет оттуда уехать. А в будущем году, если будем живы, возьму ее с собой в Инту — пусть увидит белый свет, пусть насмотрится, как люди живут. Наш колхоз последнее время породнился с Интой благодаря сыну моему, Шевиному дяде, значит. Он там член шахткома, вот и сосватал свою шахту с нашим колхозом, шефство над нами шахта взяла. То приезжает к нам от них делегация, то присылают нам вагончик леса, пару вагонов угля. Зато, как приходит осень, не остаемся и мы в долгу — отвозим им вагон лучших арбузов, первосортного винограда: мускат, алиготе, рислинг…

Алик не дослушал до конца, какие сорта винограда отвозит джанкойский колхоз в подарок шахтерам Инты. Даже пальто застегнул, когда был уже далеко от дома. И тут только заметил, что направился в обратную сторону — к Серебряному бору, черневшему позади задранных клювов разбросанных всюду подъемных кранов.

Он вернулся и остановился у того самого подъезда, откуда вчера вечером следил за Борисом и Шевой. Теперь ему предстояло постараться избежать встречи с отцом и в то же время не упустить Шеву.

Слоняясь взад и вперед по узкому тротуару, Алик придумывал различные способы не замечать времени. То принимал решение — не взглянуть на свои часы до тех пор, пока не прочтет с начала до конца первую главу «Василия Теркина» Твардовского, разученную им наизусть к выпускному вечеру в школе, то начинал считать по-английски до трехсот, то вел счет в обратном порядке, а когда все это надоело, принялся мысленно переставлять буквы на вывесках, составлять из них слова. Составление все новых и новых слов так захватило его, что чуть не упустил Шеву. Она шла не спеша, засунув руки в карманы короткого светлого пальто, слегка вскинув голову, и, как всегда, показалась Алику более стройной, более гибкой, более красивой, чем все девушки, которых когда-либо встречал. Он так растерялся, что не отошел от подъезда, когда Шева уже стояла против него, и, не поднимая головы, еле слышно сказал:

— Здравствуй!

Это было все, что Алик припомнил из заученных слов, какими собирался встретить Шеву и которые должны были дать ей почувствовать, что он готов признать свою вину и вместе с тем прощает ей, что в присутствии стольких людей в троллейбусе так оскорбила его, и еще, что раньше не представлял себе, как сильно любит ее.

— У меня на пятницу два билета в Лужники, на венский балет.

Шева повела бровями, будто силилась что-то вспомнить, и молчала.

— Я скоро уезжаю навсегда, — он нежно взял ее за локоть.

Шева высвободила руку и подняла на него глаза. Только теперь увидел Алик, как сильно она изменилась. Черты похудевшего смуглого лица стали резче, острее, приобрели какое-то особенное выражение, что делало ее и более взрослой и более красивой. Только взгляд был такой же затуманенный, как всегда, когда она смотрела на него. Алик опять взял ее за руку и повторил:

— Я уезжаю… Будешь мне писать?

— Зачем?..

— Шева.

— Зачем? — против своей воли холодно и строго повторила она.

Алик отступил от подъезда, круто, по-военному повернулся и ушел. Но по мере того как он удалялся, шаги его становились тише, медленней. Он словно ждал, что Шева его окликнет.

Несколько часов спустя Алик сидел в высокой и длинной приемной директора геологического института, время от времени заглядывал в переписанное заявление, подходил к большой карте у окна, отыскивал в густой мешанине кружочков и сети линий у Карского моря заброшенную станцию Инта, снова и снова сравнивал далекий путь туда с дорогой в Кузбасс.

Девушка с льняными кудрями, сидевшая за столиком, уставленным телефонами, с приходом Алика потеряла способность улавливать, по какому телефону звонят. Несколько раз прошлась она к книжному шкафу, чтобы вошедший студент увидел, какие у нее крепкие, стройные ноги, как игриво и легко переступает ими. Ее не очень занимало, что могут подумать о ней посетители, что означают их чуть скрытые улыбки. Она хотела одного — понравиться вошедшему студенту с большими задумчивыми глазами. Это была девушка из числа тех, кто подыскивают себе работу в местах, где легче найти жениха. Самое подходящее — должность секретарши директора. Кругом всегда множество народу, каждый старается завязать знакомство. Где еще можно встретить столько молодых людей с будущим, как в институте?

То, что посетители заметили сразу же по приходе Алика, сам Алик стал замечать лишь после того, как девушка не очень учтиво ответила кому-то по телефону: «Нет, нет, Елена Дмитриевна сегодня не принимает, Елена Дмитриевна в министерстве. Позвоните в конце недели». Положив трубку, она обратилась к Алику мягким и все же неприятным голосом:

— Вас Елена Дмитриевна примет. Ваша фамилия, кажется, Сивер? Очень знакомая фамилия. Никак не вспомню, откуда, где… Ваша очередь после этого гражданина.