У Симона на руках уже был билет, когда от Ханеле неожиданно пришло письмо. С первых же строк Симон понял, что письмо составлено Эфраимом Герцовичем, а Ханеле просто переписала его. Для Симона это уже не имело значения. Силой такое письмо Эфраим не мог заставить ее ни написать, ни переписать. В конце концов, она ведь не ребенок!.. Письмо начиналось все тем же, с чем приставали дома к нему сначала Эфраим и потом Ханеле и на что обоим он отвечал твердо и ясно: нет, нет и нет! Так зачем они снова затеяли этот разговор?

Ответ выявился в конце письма: если Симон не расстанется со своим Донбассом и тотчас не вернется домой, то пусть больше ей не пишет и потом пеняет на самого себя.

— Вот как! — Симон разорвал письмо на клочки. — Меня еще и пугают? Чем пугают? Ну, чем? — И, словно ожидая услышать ответ от Хан еле, замолчал. Но спустя минуту Симон снова кричал, но уже не на нее, а на себя: — Почему ты не послушался Исера? Он ведь предостерегал тебя. Почему же ты не послушался? Почему? — Симон вдруг разозлился, что под горячую руку разорвал письмо и теперь не может убедиться, что не ошибся, что там на самом деле все так и написано. Неужели там так и было сказано? — спросил себя Симон. — Если тотчас не вернешься, можешь больше не писать? — Он нагнулся и подобрал с пола обрывки письма, те, что были покрупней. Но в то же мгновение, не взглянув ни на один из подобранных обрывков, растерзал их на мелкие-мелкие клочки, чтоб уж нельзя было прочесть в них ни единого слова, будто боялся обнаружить там нечто, что способно остановить его и отнять решимость написать в ответ на это письмо те слова, что звучат сейчас в нем и которые он произнес вслух: — Будь спокойна… Больше ты письма от меня не получишь. Еще посмотрим, кто из нас о том пожалеет и кому из нас придется пенять на себя… Не мне, во всяком случае… Не мне! В этом можешь быть уверена! Как твой отец, твой умный и проницательный отец, не понял сразу, что я не подхожу для вашего мелкобуржуазного класса, что потому только, что он взял меня в дом и сделал своим зятем, я, как хотелось твоему папе, хозяйчиком не стану. Постой, постой!.. — воскликнул вдруг Симон, продолжая ходить туда-сюда по комнате, словно считал шаги и вдруг сбился со счета. — Постой, постой… — сказал он еще раз, останавливаясь у окна, в котором погасли последние лучи заходящего солнца. — Ну, конечно, как же я сразу не догадался. Ну, конечно, это так. Эфраим Герцович наверняка нашел для своей дочери более податливого плоть от плоти пролетария, и теперь ему есть на кого переписать дом и имущество. И о том его предупреждают. Я могу еще, стало быть, пока не поздно, вернуться. А как понимать это «пока». День? Два? Три? Или уже и дня не осталось?

Странно. Симон не ожидал, что мысль об этом его не встревожит, словно речь шла не о его жене, не о матери его сына, а совсем о чужой женщине. Симон даже обрадовался. Наверное, она всегда была ему чужой, и пройдет немного времени — и он забудет ее, и с годами забудет вместе с ней и сына. Ханеле, разумеется, сделает все, чтобы ребенок о нем не знал. Даже фотографии, что остались, не сохранит для ребенка. Нет, одну фотографию, ту, что подарил он ей накануне свадьбы, все же сохранит: пусть новый пролетарий, плоть от плоти пролетарий, увидит, кого выбрал ей отец в мужья, каким молодым и красивым был ее первый муж, и при этом станет хвастаться, что оставила его.

Да разве не все ли ему равно, что он так переживает? Ну, конечно, все равно. Но он потребует все же вернуть со всеми остальными его фотографиями и эту, иначе, когда она обратится к нему за разводом, не даст его. Или она станет ждать, чтобы первым на развод подал он?

Вероятно, он так и сделает. Чего тянуть, если оба так решили?

Но Симон не спешил с разводом, не торопил ни себя, ни Ханеле, хотя с тех пор, как получил последнее ее письмо, прошла уже не одна неделя. Вполне возможно, что Фрейдин не торопился по той причине, что не был всецело уверен, хотят ли они оба этого и бесповоротно ли их решение. А может быть, по той причине, что то нужно было ему, чтобы, знакомясь с какой-нибудь девушкой, мог сразу предупредить, что ей не следует на него рассчитывать: он женат, у него есть ребенок, и таким способом оберегать вновь обретенную мужскую свободу.

А крутить любовь в шахтерском поселке было с кем. Девушки, понаехавшие из деревень, были одна другой краше. И женщин, с кем провести время, тоже хватало. Но Симону было не до того. Какой уж месяц Ханеле не писала ему, и он даже махнул было на все рукой. Но вел себя Фрейдин так, словно не целиком еще потерял надежду, что нагрянет она вдруг сюда — и ему поэтому следует остерегаться, чтобы никто не мог сказать ей хоть что-нибудь его порочащее.

Но долго игра, которую Симон Фрейдин вел с собой, продолжаться не могла. Был он все же в том возрасте, когда силы бурлили в нем, как воды в весенней реке. Укрощать себя и после того, как познакомился с Таисией, Симон уже не мог. Да и не хотел.

Познакомился с ней Симон, когда чинил конвейер, на котором она работала — выбирала пустую породу из полированного до блеска каменного угля.

Если бы в ту пору Симон спросил себя, чем так нравилась ему Таисия, почему не было вечера, когда бы они не встретились, то, наверное, как и теперь, не смог бы себе ответить. И в самом деле: среди девушек, искавших знакомства с ним, — а товарищи по бригаде то и дело говорили ему о том, ничуть не разыгрывая его, — Таисия бесспорно не была ни самой молодой, ни самой красивой. И какого-либо сходства с Ханеле, которое бросалось бы в глаза, Симон в ней тоже не замечал. Тая, как звал он ее, была почти на голову выше Ханеле, да еще блондинкой, и глаза у нее были совсем другие: светлые, словно выцветшие на солнце. Тая, вероятно, привлекала его тем, что в отличие от других девушек своего желания познакомиться с ним не прятала, а выражала открыто. И случилось это тогда, когда Симону позарез нужно было, чтобы легче развязаться с игрой, которую он вел сам с собой. И, наверное, то, что именно Тая помогла ему развязаться с этой игрой, и сблизило их.

Все это Симон понимал так хорошо не тогда, а ныне, вспоминая давно минувшие времена. В ту пору он о том просто не думал, как не думает ни один парень, когда гуляет с девушкой, милой его сердцу.

Но если Симон нисколько не задумывался в ту пору, к чему могут привести и чем могут кончиться их прогулки, то Таисия, нетрудно себе теперь представить, наверняка задумывалась. Она была из тех девушек, кто раньше своих сверстниц поняла, что нельзя всецело полагаться на судьбу, удовлетворяться лишь тем, что та преподнесет. Свою судьбу надо брать в собственные руки и крепко натягивать вожжи, не позволяя ей сворачивать, куда не следует. Для девушки в ее летах это прежде всего означало выйти в должное время замуж. Девушка, даже наделенная красотой, если сама о себе не позаботится, может порой остаться ни с чем. И как могла Таисия не беспокоиться о себе, если на шахте работали девушки много краше и моложе ее.

Но остаться старой девой Таисии пока не грозило. Ей пока не приходилось ходить в кино или в клуб одной, всегда ее сопровождал кто-нибудь из парней, за кого, только пожелай, она могла бы выйти замуж. Но Симон, новый ее знакомый из ремонтной бригады на шахте, затмил, как она сама потом признавалась, всех остальных парней. Правда, она даже не надеялась — и такое Симону тоже нетрудно себе представить, — что он, на кого заглядывались самые красивые девушки поселка, остановит выбор на ней, Таисии. Но коль скоро ей уж так повезло, она натянет вожжи потуже, не даст судьбе повернуть в другую сторону.

В ту пору, когда Симон познакомился с Таисией, он уже снова поселился в общежитии. Не стал ждать, когда напомнят, по какой причине дали ему, несмотря на трудности с жильем, отдельную комнату. Симон вернул комнату без всяких напоминаний, как только стало ясно, что Ханеле не пугает его, а на самом деле не приедет. Симон не привык обманывать, прибегать ко лжи. Как мог держать он комнату для себя одного, в то время как другие не имели возможности вытребовать к себе семью из-за того, что некуда было?