— Marsch! Aber schnell! Schneller, schneller![12]

Когда они уже прошли немалое расстояние, их снова нагнал тот же хриплый голос:

— Halt!

Лодзинский бросился бежать, Калмен за ним. Вдруг он споткнулся и упал. В это же мгновение увидел над собой немца.

— Ein Jude?[13]

Зберчук молчал.

— Aufstehen! Ich frage — ein Jude?[14]

— Ja! — И сам не понимая почему, еще повторил: — Ja, ein Jude[15].

— Dann — zurück, zurück! Nach Rußland! Und jener ist auch ein Jude? Donnerwetter! Dummer Jude! Jener Jude — kaputt! Zurück, zurück, nach Rußland, schneller, schneller[16].

Калмен стал отстегивать часики с руки.

— Nein, nein, zurück, zurück… Dummer Mensch du! Blinder Mensch, wahnsinniger Mensch![17]

Через несколько часов, стоя в тамбуре поезда, направляющегося в Пинск, Калмен Зберчук все еще пытался осмыслить, что произошло — почему немец вдруг вернул его назад?

Колеса поезда всю дорогу выстукивали: «Zurück, nach Rußland! Dummer Mensch du! Blinder Mensch, wahnsinniger Mensch!»

В Пинске Калмен сочинил историю, будто его в пути обокрали, так что он вынужден отказаться от отпуска и приступить к работе.

И потянулись тяжелые, тоскливые дни в ожидании писем, а письма больше не приходили. Лодзинский тоже не подавал о себе вестей. Знай Калмен, что экспедитор благополучно добрался до места, он бы, возможно, еще раз попытал счастья. Всякий раз, вспоминая об этом, Калмен видит перед собой немца, как он показывает рукой на лесок и сердится: «Dummer Mensch du!» И Калмену не у кого спросить, он боится спрашивать, что бы это значило. Еще хорошо, что к нему не приставали с расспросами об исчезнувшем экспедиторе.

— Пане Зберчук, война! — разбудил на рассвете хозяин своего квартиранта. — Война, пане Зберчук!

Когда Калмен выбежал из дому, небо над противоположной стороной города уже было охвачено пламенем. Горел аэродром, горели прилегающие деревни. Дым тянулся все ближе к пригородам. Из некоторых домов на улицу неслись громкие звуки радиоприемников — жители, покидая дома, забыли их выключить. Калмен под одним из окон стал слушать, что передают из Германии, словно надеясь, что оттуда донесется такой же спокойный голос, какой раздавался из уличных громкоговорителей, которые, как и каждое утро в этот час, приглашали к физической зарядке.

Что Германия напала на Советский Союз и что началась война, эти репродукторы сообщили, когда Калмен уже добрых несколько часов тащился по песчаной лунинецкой дороге и уже не раз лежал под проплывавшими тенями немецких самолетов.

Лунинецкая дорога и проселки, что вели к ней из ближайших сел, местечек и деревушек, были запружены беженцами. Были среди них и группы красноармейцев — кто с винтовкой, кто без винтовки. На раскаленном песке валялись узлы, тюки, чемоданы, велосипеды, детские коляски, брошенные забуксовавшие мотоциклы. Никто, собственно, не знал, куда идет, сколько придется брести без глотка воды под палящим солнцем.

Усевшись на перевернутую детскую коляску, чтобы вытряхнуть набившийся в туфли песок, Калмен услышал позади себя:

— Боже, боже, как мы были ослеплены! Получать оттуда такие письма и не понимать, что дело пахнет порохом. Почему я не уехал отсюда в восточную Россию? Там моих детей и внуков хоть снабдили бы винтовками. А тут что? Пешком мы далеко не уйдем, а голыми руками убийц не задержим.

— Конечно, надо было уехать, — согласился Калмен и освободил рядом с собой место для еврея с длинной седой бородой, уже выбившегося, видимо, из сил.

— Ай, как мы были ослеплены! — Ермолка вылезла из-под его шапки. — Кто-кто, но мы, испытавшие все блага Николки, потом Пилсудского с Рыдз-Смиглой, мы знаем, как ценить Советы.

Высоко в небе послышался нарастающий гул. В поднявшемся на дороге шуме, в беготне Зберчук потерял из виду старика с выбивавшейся из-под шапки ермолкой. Когда Калмен пробирался по непросыхающим пинским болотам, он снова увидел этого старика, и они опять шли вместе.

Продолжая прежний разговор, Калмен сказал:

— Письма письмами, а вот были среди нас такие, что переходили на ту сторону границы. — Он тяжело вздохнул. — Один мой знакомый тоже хотел перейти границу. Вначале немец пропустил его, но, узнав, что тот еврей, вернул его, назвал сумасшедшим.

Зберчук показал старику на небо:

— Летчик, что сейчас пронесся над нашими головами и не стрелял, ведь тоже немец.

Старик остановился.

— Я вижу, молодой человек, вы ищете среди них праведника, ради которого был бы спасен Содом.

Сквозь редкие невысокие деревца, тянувшиеся вдоль болот, Зберчук увидел на дороге грузовик с натянутым тентом, из-под которого, поблескивая на солнце, торчали дула винтовок. Возле шофера, возившегося у открытого мотора, стоял военный в синей фуражке с красным околышем и никого не подпускал к машине. И если люди быстро отходили в сторону, это было не потому, что пугались синей шапки с красным околышем. Была дорога каждая секунда, и кто знает, сколько шофер провозится у мотора, не застрянет ли эта машина в раскаленном песке, как и другие.

За долгий летний день, что Калмен тащился по лунинецкой дороге, ему не раз пришлось видеть, как люди гнались за проезжавшими военными машинами, цеплялись за борта, оставались висеть на вытянутых руках, но редко кому удавалось забраться в кузов. А того, кому это все же удавалось, военные в первую очередь спрашивали, откуда он родом, и требовали подтвердить свои слова документами.

После того, как Зберчук проделал изрядный путь с горсткой красноармейцев, оставивших разбомбленный Пинский аэродром, его уже не удивляло, что красноармейцы делают различие между «западными» и «восточными». Один из красноармейцев, паренек в рваной окровавленной гимнастерке, в запыленных башмаках, надетых на босу ногу, когда Зберчук спросил его — успеют ли они добраться до станции, — повернулся к нему спиной и показал на свою рану:

— Вот что кое-кто из ваших «западных» делает… С чердаков, из-за угла, как бандиты…

Для Калмена это не было совершенно неожиданным. Все же ему не хотелось верить, что такое могло происходить.

— Это были, вероятно, переодетые немцы, — ответил он раненому красноармейцу. Но, услышав, как кто-то позади него посетовал на то, что красноармейцы делают различие между «местными» и «понаехавшими», между «западными» и «восточными», Калмен сказал:

— А вы чего хотели? Чтобы они всем доверяли? Хотите, чтобы после того, как их обстреляли из окон и чердаков, они всем верили?

— Выходит, значит, что раз мы местные, надо всех нас подозревать…

— Подозревать — не подозревать, но когда идешь в бой, надо знать, с кем идешь, чтобы не надо было каждую минуту оглядываться. Мало, что ли, гитлеровцев было у нас до войны?

Старик с выглядывавшей из-под шапки ермолкой успел уйти довольно далеко, когда Калмен Зберчук обратился к красноармейцу, все еще возившемуся у машины:

— Дай, товарищ, подсоблю.

— Ты шофер? — красноармеец повернул к нему измазанное лицо. — Что ж, давай…

— Ваши документы! — строго остановил его военный в синей фуражке с красным околышем.

Паспорт и все остальные документы, хранившиеся во внутреннем кармане пиджака выходного костюма, забыл он прихватить. Единственные случайно оказавшиеся при нем документы были — осоавиахимовский билет и удостоверение, что Зберчук работает шофером на пинской спичечной фабрике. Военный долго и основательно рассматривал осоавиахимовский билет с наклеенными марками, измятое, истрепанное удостоверение, потом самого Калмена и, наконец, сказал:

— Давай!

За те десять — пятнадцать минут, что Зберчук возился у мотора, он почти ни единым словом не обменялся с шофером, тем самым дав понять, что не нуждается в объяснении, что такое военная дисциплина. Возможно, что именно поэтому, а может быть, потому, что нельзя было особенно полагаться на молодого неопытного шофера, военный, возвращая Зберчуку документы, спросил уже без прежней строгости: