— Мне кажется, что худеть вам не следует. Вам это не нужно.

— А я и не думаю худеть. Не для этого собираюсь ходить туда по утрам. Долгая ходьба просто доставляет мне удовольствие. Редко бывает день, когда бы в любую погоду я не проделал десяти — пятнадцати километров.

— Вы занимаетесь спортом? — Зинаиду Игнатьевну саму удивило, зачем спрашивает: она и так это поняла, едва только он снял с себя майку.

— Конечно, но у меня мало свободного времени, хотя у моей работы, можно сказать, характер отчасти спортивный. Я инженер, работаю под открытым небом, прокладываю дороги на Севере. Вы когда-нибудь были на Севере?

— Нет.

— И никогда не видели северного сияния?

— Только в кино.

— Это не то. Я прихватил из дому несколько своих этюдов. Среди них, если не ошибаюсь, должен быть и этюд северного сияния.

— Спасибо.

— Если хотите, я могу написать ваш портрет.

— Вы художник?

— Не рискну сказать о себе такого. Я любитель. Правда, увлекаюсь этим уже весьма давно, но лишь от случая к случаю, а еще на что-нибудь, кроме работы, времени на Севере мне до сих пор никогда не хватало. Потому, быть может, и пишу свои картины главным образом по памяти. Мне кажется, что ваш портрет я тоже сумел бы написать по памяти, но для этого мне надо еще несколько раз вас увидеть. И не здесь, в кабинете. Здесь мало солнца. Никак не уловлю цвета ваших глаз.

Зинаида Игнатьевна, смутившись, отвернула лицо.

— Я не думала, что вы приглядываетесь ко мне из-за этого.

— У меня уж такая привычка: кого встречу, обязательно приглядываюсь. Но не всякого сумел бы потом написать по памяти. Вас сумел бы, хотя еще не совсем уловил удивительный цвет ваших глаз. Но дело, в конечном счете,, не в цвете. Передать взгляд, то окошко, сквозь которое человек позволяет заглянуть в себя, вот что важно, а это, кажется, я ухватил. У вас глаза обиженного ребенка, переставшего верить взрослым.

— Извините, — перебила она его. — Я еще не закончила приема, ждут люди.

— Когда и где мы встретимся?

— Не понимаю. Зачем?

— Я хочу написать ваш портрет.

— Вы разве уже завтра уезжаете? Еще успеем об этом поговорить. Передайте, пожалуйста, тому, чья сейчас очередь, пусть несколько минут подождет.

«Уж не Борис ли Борисович виноват в том, что она перестала верить людям?» — хотелось Гарберу спросить у нее. Тогда легче было бы ему проникнуть на ту глубину, где зарождается свет ее взгляда, который то вспыхивает огнем, способным все сжечь, то становится бездонным, как море, способное все затопить… Но ни один человек никому не позволит проникнуть в себя глубже, чем позволяет это себе самому…

Зачем ему нужно было заводить с доктором речь о том, чтобы написать ее портрет? Она, наверное, подумала, что он ищет, как ближе познакомиться с ней, а ему это даже и в голову не приходило. Насколько он успел заметить, здесь, в санатории, отдыхает больше женщин, чем мужчин, и среди них немало молодых и довольно миленьких. Во всяком случае ему, конечно, нечего бояться, что не с кем будет проводить время. Роман Васильевич еще вчера сообщил ему доверительно, что молодая женщина, которая сидит с ним в столовой за одним столом, расспрашивала, кто этот молодой человек, с кем она видела его по дороге на горное седло. Она даже намекнула, не познакомит ли он ее с ним. Гарбер ответил Роману, что никогда в жизни не прибегал к услугам своден.

Так говорил он еще вчера. Сегодня такого о себе сказать уже не может. Вышло все же, что помогла ему сводня. Если бы Роман не рассказал историю про Бориса Борисовича, не предостерег его не заводить романа с доктором, потому что у него ничего не выйдет, он наверняка не стал бы к ней так приглядываться. Но приглядывался он не потому, что собирался заводить с ней роман. Ему просто было интересно, чем она привлекла так Бориса Борисовича, что тот был готов, как о том до сих пор судачат, бросить жену и ребенка, не удержи она его от этого.

Упаси боже, он не может сказать о ней ни одного дурного слова. Безусловно, она довольно-таки мила, но все же не из тех красавиц, в кого влюбляются с первого взгляда и теряют из-за них голову. И будь она даже и вправду такой, он все равно, в чем Гарбер уверен, не пожертвовал бы ради нее свободой. Он слишком дорого заплатил за нее, чтобы так легко с ней расстаться, хотя временами ему и хотелось такую встретить. Он, по сути, еще не пережил подлинного чувства любви, той любви, которую столько уже раз сравнивали с самым великим, самым возвышенным и самым могучим, что только есть на земле, и все же не нашли до сих пор той единственной меры, которой удалось бы измерить это загадочное чувство. Быть может, ему потому и неведомо истинное чувство любви, что он ни разу не испытал, что такое ревность, а насколько он помнит, Найла сравнивала ее с бурей, опрокидывающей и разрушающей все, что попадается на пути.

Что-то ведь должно было в нем произойти, если вдруг, совершенно неожиданно для себя, он завел с доктором речь о том, чтобы написать ее портрет.

Ответ на это пришел к Александру, когда он, сидя перед вечером в тополевой аллее, ощутил вдруг на себе взгляд доктора, да так осязаемо, что даже оглянулся.

Александр быстро поднялся. Его уже давно так не тянуло к живописи, как в эту минуту. Боялся он лишь одного: что может застать в комнате соседа. То было одно из тех счастливых мгновений, когда нужно остаться наедине с самим собой.

Комната была заперта, но Роман не забыл, как вчера, оставить ключ.

Войдя в комнату, Гарбер достал из чемодана альбом и сел рисовать по памяти портрет доктора. Поскольку делал набросок карандашом, то, когда стал рисовать ее глаза, ему не нужно было думать, какого они цвета, на память приходил то струящийся сок берез, то цвет умытого неба. Гарбер, сосредоточившись, старался постичь ту глубину, где зарождается свет, который озаряет в человеке все, что сокровенно в нем. Не каждому, кто держит в руке перо или кисть, дано проникнуть к этому источнику, глубоко укрытому среди гор, скал, пропастей…

Путь туда был тяжел, долог, но Александр не останавливался. Не в состоянии был остановиться. Странная, непонятная сила притягивала его к начатому портрету. Он вдруг увидел в рисунке удивительную красоту доктора, до этого от него сокрытую.

С улицы послышался шум. Александр подошел к окну и тут лишь вспомнил, что в клубе сегодня должен был состояться концерт. Билет, купленный Романом, лежал у него в кармане. Его соседа, наверное, удивляло, что весь концерт кресло возле него пустовало, он наверняка подумал, что его товарищ уже нашел с кем провести вечер.

Как Гарбер ни старался, рисовал и стирал, рисовал и стирал, он так и не проник до глубины, до источника света в ее глазах. Но уже знает туда путь. Память подсказывает ему то же, что он заметил в докторе, когда в кабинете встретился с ней глазами. В них светился взгляд человека, которого глубоко обидели, из-за чего он потерял веру в благородство и доброту. Но Гарбер не до конца уверен, что это именно так, что ему не показалось.

Шум с улицы все нарастал, и кончилось для Гарбера благословенное время художественного озарения, во власти которого до той минуты он находился. Отложив альбом, Александр был уверен, что благословенные эти часы повторятся, творческое вдохновение снизойдет на него и завтра и уже не оставит, пока не закончит портрета.

На улице было по-летнему тепло. Отдыхающая публика после концерта расходиться не торопилась. До ночи было еще далеко, а в палатах, хотя окна были открыты настежь, еще ощущалась после дневной жары духота.

Знакомых среди гуляющей возле корпуса публики у Александра не было. Он вышел во двор, шум под окном мешал ему работать.

Гарбер стоял недалеко от парадного входа и неожиданно почувствовал на себе тот же взгляд, что и утром в кабинете. Он оглянулся. Ему не показалось. Это действительно была она. Зинаида стояла не одна, с ней был мужчина. Александр почувствовал, что где-то глубоко в нем пронесся ураган. Это длилось мгновение, но успело отнять у Гарбера столько сил, что ему тяжело было ступить и шаг.