Очевидно, нет, не все равно, если он, держась за стену, чтобы не упасть, добрался до двери и отпер ее. Теперь ему уже нечего думать об этом. Из института наверняка пришлют кого-нибудь узнать, что случилось, почему он не пришел на экзамены. Может быть, совсем открыть дверь? Все равно никто этого не заметит. Трое его соседей по площадке еще не совсем переехали сюда. Как многие другие в этом доме, они еще живут на старых квартирах, не могут привыкнуть к мысли остаться на некоторое время без телефона. Здесь они появляются редко. Возможно, и он задержался бы из-за телефона на старой квартире, если бы их дом не снесли.
Отперев дверь и по-прежнему держась за стену, Уриэль добрался до письменного стола в соседней комнате и остановился, точно забыв, о чем он только что собирался написать жене и детям. Собственно, ему и не о чем им писать. Все, что мог сказать при жизни, он им, кажется, высказал, а если, как случается с каждым, что-то затаил в себе, то теперь это затаенное уже не представляется ему таким значительным и важным, как в то время, когда он из-за этого ушел на целых два года в геологическую экспедицию. Единственным человеком, кто, возможно, догадался, почему он вдруг забрался на край света, в тундру, была его младшая дочь Лилия, дружившая некоторое время с его бывшей аспиранткой Ритой. Но Лилия никогда его об этом не спрашивала, и если действительно что-нибудь знала, то должна была знать и то, что после своего возвращения из экспедиции он, по сути дела, с Ритой уже не встречался. В конце концов он переборол себя, как, видимо, и Рита, хотя после развода она больше замуж не вышла.
Странно! Уже который год они не встречаются, но он, кажется, знает все, что произошло с ней за это время. Он даже уверен, что для нее было бы не совсем неожиданным получить письмецо, которое он сел писать ей, а написав, сразу же разорвал. Все равно не с кем переслать. А оставить здесь, на столе…
А может быть, наткнувшись в городской вечерней газете на объявление в траурной рамке, она сама догадается, что ей не следует приходить на похороны, что покойнику, хотя он уже ничего не слышит и не видит, все же не безразлично, что происходит у его гроба. Сколько людей в своих завещаниях заблаговременно предупреждали об этом живых…
Ему, Уриэлю, писать завещание нечего. Всех денег, которые найдутся у него в ящике стола, еле-еле хватит на полкоровы. Зачем он время от времени откладывал по нескольку рублей из зарплаты и прятал в стол, он и сам не мог бы сказать. Видно, просто вошло в привычку, а сама непреодолимая привычка откладывать на черный день, должно быть, перешла к нему по наследству от родителей, которые, как в свою очередь и их родители, тоже никогда не были уверены в завтрашнем дне. Но отложить больше, чем у него накопилось, Уриэль все равно не смог бы, потому что из этих денег он брал на подарки внукам. А писать завещание из боязни, чтобы между женой и детьми не началась ссора из-за дачи и имущества, как нередко случается в некоторых семьях, ему тоже не приходится. Замужняя дочь и сын живут в других городах, и у них уже есть собственные дачи. Младшая дочь тоже с ними не живет, а если дети летом привозят внуков на дачу, так он сам просил их об этом. Жену он, кажется, тоже обеспечил до конца дней.
А о том, как и где его хоронить, писать в завещании тоже незачем. Конечно, эта мысль дикая и глупая, но он рад, что у них в городе еще нет крематория и его похоронят, как хоронили отца, деда и прадеда. Покажется дикой чушью, если он напишет, чтобы его не провожали с цветами и не сажали цветов на могиле. Однако сам он никогда не приходил на похороны с цветами. Цветы — это он помнит с детских лет — приносили только на свадьбу. Последние годы он и на поминки ни к кому не ходил — не мог смириться с «панихидой» за накрытым столом сразу после похорон. Уриэлю удивительно: как спокойно он может думать обо всем, даже о том, как по нему справлять траур. В такие минуты, когда человек полностью погружен в себя, он может, поддавшись настроению, начать сомневаться даже в том, в чем был твердо уверен всю жизнь. Нет, он не требует от жены и детей, чтобы они соблюдали по нему траур так же, как в свое время по его отцу: надрезали одежду, на целую неделю оставили гореть на комоде керосиновую лампу и семь дней сидели, сняв обувь, на низеньких скамеечках. Но отсидеть по нему однодневный траур он бы от них потребовал. Когда еще человек так задумывается о себе и ясно, отчетливо видит, что в жизни важно и что ничтожно, что человек оставляет на земле, а от чего не остается и следа, как в молчаливые часы траура?..
Когда и на чьих похоронах возникла у Уриэля эта странная мысль — встретить последний час не у себя на кровати, а где-нибудь далеко от дома, чтобы никого из родных не было рядом, — он уже точно не помнит. Позже он даже полушутя сказал Мере, что не сделает так лишь в одном случае: если она обещает проводить его в последний путь тихо, без рыданий и воплей. При жизни, добавил он уже серьезно, он не переносил криков, громкого плача. Самый мучительный плач — тихий, а самая глубокая печаль не та, которую выкрикивают из себя, а та, которую носят глубоко в сердце. Этим человек чем-то похож на тихую глубокую реку.
Мера слишком погружена в мелочи, чтобы понять это. До нее наверняка не дошло и напоминание о том, как шумно бывает в автобусе по дороге с кладбища. Разговор в том же автобусе, между теми же людьми, которые только что навеки расстались с одним из своих близких, имеет к похоронам весьма отдаленное отношение. Каждый уже занят собой, а больше всего, как ему иногда представлялось, заняты собой именно те, кто выдавал себя за ближайших и самых преданных друзей покойного и кто, видимо, намекает об этом и на поминках. Кажется, будто каждый хочет снять с себя в чужих глазах подозрение, что в эти минуты его больше всего волнует, кто из них займет освободившуюся должность. И на его похоронах будет так же. А если бы он встретил сегодняшнюю ночь не у себя дома, а где-нибудь далеко, среди чужих, посторонних людей, то освободил бы некоторых своих знакомых, выдающих себя за ближайших друзей, от необходимости говорить о нем не то, что думают.
А может быть, он ошибается? Может быть, ему только так кажется? Во всяком случае, все, о чем он только что думал, он никому, кроме Меры, не высказывал, а она слишком занята житейскими мелочами, чтобы это запомнить; к тому же говорил он тогда полушутя, и она — он видел — сочла это за шутку.
То ли Урий Гаврилович не предполагал, что конец наступит так быстро и неожиданно, то ли в душе он попросту не желал поверить, чтобы с ним когда-нибудь могло случиться то, что в конце концов случается с каждым, но в последнее время он избегал ходить даже на похороны своих ближайших друзей, а если когда и бывал на похоронах, то, попадая на кладбище, отводил взгляд от памятников, даты на которых напоминали ему, что он ушел вперед. И наоборот, он не торопясь шел мимо памятников, по которым выходило, что путь его еще долог. Так или иначе, но сколько он ни задумывался о том, чтобы встретить последний час где-нибудь в дальних краях, он так до сих пор и не решил, куда ему податься.
И словно сейчас это имело для него какой-то смысл, Уриэль стал перебирать в уме самые дальние и глухие углы, где ему пришлось побывать за последние годы, и тамошних знакомых, у кого он мог бы остановиться. Лишь только в памяти всплыл шахтерский городок на Севере, в далекой тундре, деревянный домик в переулке у реки и хозяин домика, Илья Савельевич Лесов, как боль, приковавшая Уриэля к стулу у письменного стола, сразу отступила, словно ее и не было. Илья Савельевич оказался той струной, которая почти совсем заглушила в Уриэле боль, мучившую его уже второй час.
И хотя Урий Гаврилович знал, что лишь в этом сейчас его избавление, он все же хотел вырвать из себя эту вдруг зазвучавшую струну, пусть даже ценой возвращения боли.
Для него боль была бы теперь величайшим облегчением.
III
Если бы Урий Гаврилович Аншин захотел припомнить, чем он был, к примеру, занят вчера или позавчера у себя на даче, ему наверняка пришлось бы надолго задуматься. Возможно, что-то он упустил бы, как иногда случается с людьми его возраста. Зато он мог бы точно рассказать чуть ли не обо всем, что произошло с ним тридцать — сорок, а то и больше лет назад. И хотя с тех пор, как он вернулся из экспедиции, прошло гораздо меньше времени и многое из того, что совершилось незадолго до отъезда и сразу после приезда, он уже забыл, ему со всеми подробностями запомнились те два года, когда он путешествовал по далекой тундре, запомнились так же хорошо, как детские и юношеские годы. Наверно, подумал про себя Уриэль, так бывает с каждым: то, что хочешь запомнить, частенько забывается, а то, о чем как раз хотелось бы забыть, запоминается, как, например, Ритин адрес.
