Исер выжидательно замолчал. Ему требовалось время, чтобы перейти от высокого стиля, каким он повествовал о могущественном императоре и его мудром министре, на обычный прозаичный тон, какого заслуживали деяния такой державы, как чулочная артель.

— Эфраим Герцович тоже в своем роде маленький Талейран. В самый разгар дела, когда греб и справа и слева и торговля приносила ему большие барыши, он неожиданно закрывает свою лавочку, покупает чулочную машинку и становится кустарем. Сначала сам по себе, а потом вступает в артель. В городе тут же догадались, что за этим что-то кроется, просто так Эфраим Герцович такую вещь не сделает, и все начали поступать как он. Не сразу, разумеется, и не все. Не так-то просто закрыть дело, приносящее доход. Но можно не сомневаться, что рано или поздно его примеру последуют остальные. К тому идет. Вы спросите: зачем я все это вам рассказываю?

Вполне возможно, что в ту минуту Исер Оскарович вспомнил, что не записал чего-то в бухгалтерской книге, и поэтому вдруг принялся перелистывать ее. Но Симону казалось, что Исер и сам толком не знает, зачем рассказал все своему молодому помощнику, и ищет ответ в толстой конторской книге.

— Рассказываю я это затем, — Исер не отрывал взгляда от раскрытой конторской книги, будто читал в ней то, что говорил тихим голосом, — дабы вы знали, что во всем, что делает наш председатель, есть некий особый смысл. Всегда и во всем.

Судя по всему, подумал Симон, Исера Оскаровича в глубине все еще жжет тот огонь, что вспыхнул в нем, когда он узнал, что вместо избранного им своего человека, опытного счетовода, кого он, видно, предлагал на освободившееся место, председатель артели взял на эту должность его, Симона, не имевшего в то время никакого понятия о бухгалтерии. Но Симону не хотелось думать об Исере, с кем он близко сдружился на работе, как о человеке, который ничего не забывает и ничего не прощает. Но как мог Симон промолчать и не ответить, когда при нем оговаривают человека, от которого он видел одно лишь добро.

— По-вашему выходит, — отозвался Симон, выслушав все, что бухгалтер счел нужным высказать в адрес председателя артели, — что Эфраим Герцович — чуждый элемент, плохой человек?

— Упаси боже! — От волнения у бухгалтера слетело с носа пенсне, и он едва успел подхватить его. — Напротив. Как можно называть его чуждым элементом, если он больше не имеет дела с нэпом. Он кустарь. Реб Эфраим, что правда, то правда, готов пойти ближнему навстречу, сделать для него доброе дело. Но за этим непременно стоит некая скрытая цель, и понять ее не всегда можно. Просто так, лишь затем, чтобы вы выработали у его единственной дочери изящный почерк, он не взял бы вас на квартиру. Что-то есть у него на уме на ваш счет.

Уже более полугода живет Симон у Эфраима, а по отношению к себе не замечает с его стороны ничего такого, что дало бы ему повод сказать о председателе что-нибудь подобное, что наговорил тогда про него бухгалтер. Никаких иных целей, кроме одной — чтобы он выправил у их дочери почерк, научил Ханеле красиво писать, не усматривал Симон в том, что ему сдали одну из двух комнаток в мезонине. Ничего особенного не видел он и в том, что иногда его приглашают к столу. И если чаще всего он отказывался от приглашения, ссылаясь на то, что уже ел и пил, то не потому, что усматривал в этом какой-то тайный умысел со стороны Эфраима. Нисколько не усматривал. Он просто не привык в обычный день недели сидеть за столом, накрытым не обыкновенной клеенкой, за которой можно чувствовать себя легко и непринужденно, а белоснежной скатертью, жесткой и накрахмаленной, еще издали предупреждающей, что с ней нужно быть начеку, сторожить каждый свой жест и каждое движение. Ему было противно следить за тем, как держит он нож и вилку, в то время как руки ни за что не хотели слушаться. Он все равно неизменно перекладывал вилку из левой руки в правую. Утверждать, что Эфраим взял его в дом с тем, чтобы женить на своей дочке, Симон тоже не мог, не Ханеле, а он первый заговорил об этом и сделал ей предложение, хотя его нетерпение как можно скорее сыграть с Ханеле свадьбу удивляло его самого. Во время одной из прогулок в городском саду у него просто сорвалось это с языка. Но в тот же вечер Ханеле передала его слова родителям, и он куда скорее, чем предполагал, стал зятем Эфраима.

Симону в то время не было и девятнадцати лет. Он ведь мечтал тогда поехать учиться, хотя еще и сам толком не знал куда. Но одно Симон знал твердо: в родном его городке и здесь, в губернском городе, только о том и было разговоров, что инженерам и врачам покамест неведомо, что такое биржа труда, что им вовек не придется иметь с ней дела и на всю жизнь заработок им обеспечен, а когда зашла у него о том речь с Исером, тот сказал ему то же самое. Бухгалтер был собою неудовлетворен. Если бы в юности, рассказывал о себе Исер, он посвятил бы чему-нибудь полезному столько лет, сколько потратил на изучение Святого писания, то пошел бы далеко, мог бы уже быть и инженером, и доктором, а не прозябать в бухгалтерии артели кустарей. Но как мог он, когда спохватился и понял, на что ушли его лучшие годы, начать все сызнова, пытаться ехать куда-нибудь учиться, если у него на содержании больная мать и две маленькие сестры? В какие-нибудь три-четыре недели, почти без посторонней помощи, он изучил бухгалтерию и с большим трудом получил работу.

Вероятно, тем, что Исер потратил свои лучшие годы на то, что ушло в прошлое, и в конечном счете остался на бобах, и можно было объяснить его мрачное настроение, которое Симон принял вначале за озлобленность.

От Исера Симон услышал также, что тот, у кого есть постоянный заработок, может не бояться, как боится он, потерять в один прекрасный день работу и не лишен возможности посвящать свой досуг тому, к чему лежит у него душа. Было время, недолгое, впрочем, — тогда он еще целиком был погружен в изучение Святого писания, — когда в свободные вечера он занимался тем, к чему его страшно влекло: лепил из глины фигурки различных животных. И пошел бы, наверное, далеко, посвяти он себя этому. Но тогда пришлось бы бросить бухгалтерию, остаться без заработка. Позволить себе такое может лишь тот, кто чувствует и уверен, что способен со временем удивить мир, как Мордхе Антокольский, например. Он же, Исер, хотя все, кто видел его глиняные фигурки, поют ему хвалу без меры, не рискнет утверждать о себе подобное, и поэтому его увлечение лепкой так и осталось побочным делом. И занимается он им лишь время от времени.

Если бы Исер, рассказывая о себе, вдруг спросил у Симона, к чему, например, тянется сильнее всего его душа, то он, собственно, не знал бы, что ответить. Ибо к тому, к чему лежало у него сердце, и что, как в ту пору казалось ему, захватывало его всецело, он весьма быстро охладел. С той же легкостью, с какой бросил учиться игре на фортепьяно, он еще на более длительное время оставил сочинение стихов, хотя, еще будучи на первом курсе профтехучилища, уже печатал свои стихотворения в местной городской газете, подписываясь Ф. Номис. Как только в училище раскрыли тайну подписи и разгадали, что Номис, если идти справа налево, читается Симон, а «Ф» — первая буква фамилии Фрейдин, он надолго потерял охоту публиковать свои стихи, в то время как другой на его месте, коль скоро стало известно его настоящее имя, печататься в этом случае захотел бы, наверное, еще больше. Хвастаться и чваниться Симону всегда, сколько себя помнил, было чуждо и противно. Но не только это останавливало Симона, не позволяло ему признаться Исеру, что больше всего влечет его сейчас к живописи, что он записался в вечернюю художественную студию и за короткий срок успел уже выделиться там своими работами. Его это, разумеется, вдохновляло. Но относился он ко всему уже иначе. Свои успехи в живописи Симон объяснял тем, что три года подряд занимался в профтехучилище черчением, а за чертежи ему всегда ставили высшую оценку. То, что он так неожиданно для себя самого увлекся живописью, еще отнюдь не значит, что это надолго, что он отдастся ей всерьез и в один прекрасный день не забросит и ее и не примется за что-нибудь еще, — и все по одной и той же причине, о которой никто вовремя его не предостерег: слишком легко относится он ко всему, что легко ему дается, а легко покамест давалось ему все, за чтобы он ни брался. Может быть, поэтому, да, скорей всего поэтому, было ему все равно, в какой из двух институтов, гарантирующих хороший заработок и постоянную работу, пойти учиться. На всякий случай он готовился к экзаменам в оба института. Знаний, полученных в профтехучилище, ему недоставало, чтобы на экзаменах тягаться с теми, кто окончил нормальную школу.