Успокоил он ее в конце концов тем, что сел за мольберт дописывать картину «Дорога». Если судить потому, что уже набросано на полотне, думала Лида, ее Сеня, не относись он к живописи как побочному занятию, еще и теперь мог бы стать знаменитым художником.

Как только Симон садится за мольберт или начинает писать стихи, Лида тут же притворяет дверь в его комнату, чтобы туда и шорох не проникал. Телевизор в эти часы работает так тихо, что его едва слышно.

Сегодня ни по первой, ни по второй программе не было ничего такого, из-за чего стоило бы включать телевизор. Мультипликационные фильмы и бокс она вообще не смотрит, а фильм «На острове» наверняка видела, коль скоро пускают его по второй программе. Вот взглянет разок и тут же вспомнит.

Придвинув стул поближе к экрану, Лида почти без звука включила телевизор. Не прошло и полминуты, как Лида вскочила и во весь голос закричала:

— Сенечка!

Всего четыре-пять шагов отделяли Симона от соседней комнаты, откуда донесся пронзительный крик Лиды, но за те мгновения, что потребовались ему на то, чтобы пробежать это короткое расстояние, он успел подумать о самом страшном, что могло случиться с его больной женой. Ее крик так перепугал его, что даже после того, как он вбежал в комнату и увидел жену сидящей перед телевизором, счастливую и сияющую, он все еще не мог прийти в себя и еле произнес:

— Что случилось? Уже прошло?

— Что прошло? Со мной ничего не случилось. Присядь-ка.

— Своим криком, родненькая, ты перепугала меня насмерть. Что только не пришло мне в голову, я подумал, не дай бог…

— Я не виновата. У меня просто вырвалось. Если бы ты знал, Сенечка, какая у меня для тебя новость. — Заметив, как он бледен, как все еще дрожат у него от испуга губы, она поторопилась добавить: — У меня для тебя очень радостная новость. Только не волнуйся. Даня нашелся.

— Кто? — переспросил он безучастно, чем крайне удивил жену. Вероятно, просто не понял, о ком идет речь.

— Господи, да что ты на меня так уставился? Даня, твой Даниелка нашелся! Нет, чего ты стоишь? Пляши. Твой Даня нашелся. Господи, какое счастье!.. Какое счастье!..

Новость, которую сияющая и взволнованная Лида сообщила Симону, не была для него настолько ошеломляющей, чтобы исторгнуть и из Него, как несколько минут назад из Лиды, такой же крик и чтобы он от радости пустился в пляс. Симон сразу догадался, что Лида увидела на экране телевизора мелькнувшую фамилию Фрейдин, и, должно быть, не просто с инициалом «Д» перед ней, а с полным именем Даниель. Но это еще не значит, что оный человек в действительности его сын. Фрейдин — не из тех фамилий, какие редко встречаются. Сколько раз попадалась ему эта фамилия в газетах, сколько раз слышал он ее-по радио. В первые годы после войны не было случая, чтобы он тут же с ходу не обратился в газету или на радио с просьбой прислать ему адреса всех этих упомянутых Фрейдиных и не поинтересовался у каждого из них, не его ли он, случайно, сын; притом не скрывал, что еще до войны не виделся с тем, кого разыскивает, лет десять.

На все тогдашние свои запросы Симон получал один и тот же ответ: это не тот Фрейдин, кого он разыскивает. И даже не дальний родственник.

Весть, которую она с такой радостью сообщила ему, Лида, как Симон уже догадывался, вычитала с экрана. Среди создателей фильма «На острове» промелькнула фамилия Фрейдин. Лида так обрадовалась и разволновалась, что всего остального уже не заметила, не запомнила, был ли Фрейдин оператором или художником, стояло ли там просто одно «Д» или полное имя Даниель.

— Дитя, — сказал ей Симон, — знаешь ли ты, сколько Фрейдиных в нашей стране? Ну, не столько, наверное, сколько Рабиновичей или Лурье, но тоже достаточно. А «Д» — еще не значит Даниель. Это может быть и Давид, и другое какое-то имя.

— И все же мне кажется, что там стояло полное имя — Даниель.

— И это тоже еще ничего не доказывает, дорогая моя. Однажды мне уже попадалась статья в газете об одном Даниеле Фрейдине, а оказалось, что ко мне он никакого отношения не имеет.

— Не знаю отчего, но сердце мне подсказывает, что это твой Даниелка. Вот увидишь. Сядь и напиши ему.

— У тебя есть его адрес?

Безучастность и сдержанность Симона удивляли ее.

— Напиши на киностудию. Там ведь знают, где он живет.

— А в какую студию? Какая киностудия поставила фильм?

— Я не заметила. Мне кажется, еще не упоминали.

— Такого быть не может. Коль скоро в титрах было указано, кто режиссер, кто оператор, кто художник, то студию тоже назвали.

— Не понимаю. Неужели так трудно узнать?

— Разве я говорю, что трудно? Но надо знать, куда писать.

— Так чего ты стоишь? Давай делай что-нибудь, напиши куда-нибудь, позвони. Как можно быть таким равнодушным? Ты ведь отец.

— Я думаю, что завтра тоже успею. — По тону, каким сказал это Симон, Лида почувствовала, что и на новый свой запрос не ждет он иного ответа, как и на все прежние письма. — Смотри фильм. Не стану тебе мешать.

Он уже прикрыл за собой дверь, когда вновь услышал голос жены:

— Сенечка! Я вспомнила!

Симон вернулся в комнату.

— Я вспомнила, Сенечка, в конце некоторых фильмов повторяют фамилии и имена всех исполнителей. Может быть, и сегодня упомянут еще раз. — Она взяла его за руку: — Ты все равно сегодня больше ничего уже не будешь делать. И как можно работать, когда у нас такое радостное событие. Присядь, и давай смотреть вместе. И сделай звук погромче.

— Ты ведь сказала, что этот фильм мы уже видели.

— Ну и что? Он из тех фильмов, которые можно посмотреть, я уверена, и два раза.

Оказалось, что ни она, ни он этот фильм вообще еще не видели. Но как захватывающе ни разворачивались события в фильме, Симону они ничем не запомнились. Их заслонили иные события, проходившие перед ним на другом экране, на экране, что устроен глубоко в каждом из нас и зовется памятью.

В губернском городе, куда, окончив в соседнем уездном центре техническое училище, приехал семнадцатилетний Симон Фрейдин в поисках работы, у него никого не было, и первые несколько ночей он спал на чем попало в одном из скверов.

По соседству с биржей труда, зданием из красного кирпича, куда Симон изо дня в день наведывался узнать, не требуется ли где-нибудь на предприятиях города металлист, находилась чулочная артель. В этой артели, как Симон успел заметить, работали, как и на махорочно-табачной фабрике у него в родном городке, откуда он приехал сюда, в столицу губернии, в большинстве своем одни женщины. За те недели, что он уже здесь, Симон, проходя мимо этой артели кустарей, столько раз останавливался возле больших незанавешенных окон, так долго заглядывал в них, что почти каждую работницу знал в лицо и был уверен, что они тоже его приметили и запомнили. Ему даже казалось, что молоденькие чулочницы высматривают его и хотят, чтобы он почаще и подольше останавливался возле их окна. Их любопытные и застенчивые взгляды большого удивления у него не вызывали. Он уже привык к тому, что девушки на него заглядываются. Конечно, никому из них не приходило в голову, что этому рослому статному парню, чье удлиненное смуглое лицо под густой шевелюрой черных волос освещают светло-голубые глаза, нет еще и семнадцати. Он вполне мог сойти за жениха, за кем уже гоняются сваты.

Один из таких сватов, сухопарый человек с воспаленными глазами, не давал Симону проходу еще в ту пору, когда он учился в профтехучилище, готовившем слесарей и токарей. Агент не оставлял в покое и мать Симона. Хотел сосватать за ее сына единственную дочь богатого мануфактурщика. Звали ее Белой. Она увидела Симона в городском саду, на вечере самодеятельности, когда он декламировал стихи, и, как сказал брачный агент, втюрилась в него по уши и решительно заявила родителям, собиравшимся уехать в Америку, что, если ее не выдадут замуж за этого парня, она не двинется с места.

Конечно, не только потому, что ему грозило стать зятем богатого мануфактурщика и уехать в Америку, оставил Симон после окончания технического училища родной город и перебрался в столицу губернии, где у него никого не было.