— Вот тут спят мои мальцы. Колька и Федька. Федька еще ходит в детский сад.

— Сколько, ты сказала, вы тут живете? Четвертый год?

— Да, скоро уже четыре года, как перебралась я сюда из Донбасса. Там делать было нечего. Когда немец приблизился к Донбассу, мы взорвали шахту, и она не досталась врагу. Мой Алеша воевал на фронте, а я осталась с двумя мальцами. Младшему, Федьке, еще и года не было. Кругом все голодали. Все, что было в доме, продала. А к маме в село не подашься, у нее самой хоть шаром покати. Немец все отобрал, оставил ее голой и босой. У нас поговаривали, коли уж куда подаваться, то в эти края, потому как здесь голод не так еще ощущался. А на деле оказалось далеко не так, как говорили, но все же полегче, чем у нас в Донбассе. За деньги тут хоть что-то можно было раздобыть, и цены тут заламывали не такие бешеные, как там. — Таисия подошла к окошку и закрыла его, будто собиралась доверить Симону тайну и не хотела, чтобы кто-нибудь, кроме него, слышал ее. — Перебралась я сюда не только из-за голода. Надеялась встретить тут тебя. — Понизив голос и отведя глаза, повлажневшие вдруг от слез, добавила: — Я так любила тебя, Сеня.

Симон с нежностью положил ей руку на плечо и коснулся губами поредевших ее волос.

— Я тебя тоже любил, Тая. Не моя вина в том, что…

— Разве я тебя виню? — она отвернулась от окна. Лицо ее сразу помолодело, и Симон увидел перед собой Таисию, какой она запомнилась ему с того далекого утра, когда он познакомился с ней, придя ремонтировать ленту конвейера. — Нет, Сеня, тогда тебе просто казалось, что ты меня любишь. А на самом деле ты любил свою Ханеле. Я была уверена, что вернешься к ней.

— Как я мог к ней вернуться, если еще за несколько лет до войны женился на другой и у нас двое детей, двойняшки, мальчик и девочка.

Чтобы она не подумала о нем еще хуже, чем есть, Симон умолчал о третьем ребенке, о своем сыне, которого еще ни разу не видел и, быть может, никогда не увидит. Немцы убивали, если ты был даже на четверть евреем, а Сервер ведь еврей наполовину… Разве что Найла эвакуировалась с ним. Он, Симон, не вернется домой, пока все не узнает. Кроме ее адреса, в его памяти сохранился еще и бахчисарайский адрес ее матери.

— Я ведь в ту пору не знала, что ты женился на другой. Но я все равно подскочила бы сюда. Успей я чуть раньше, то, наверное, еще застала бы тут твою Ханеле с мальчиком. Я бы спрятала их в церкви у своего тестя или замуровала их где-нибудь за стеной, как то сделала одна моя знакомая и спасла от верной смерти молодую чету евреев. Но когда я прибыла сюда, немцы уже постреляли всех евреев, постреляли всех, кто не успел выехать. Твоя Ханеле, наверное, эвакуировалась.

Но от надежды, которую дала ему Таисия, будто Ханеле с Даниельчиком успели, быть может, выехать, Симон тут же отказался сам:

— Если бы они эвакуировались, то обязательно вернулись бы сюда или, по крайней мере, дали бы о себе знать.

Таисия терять надежду ему не позволяла:

— А может, она написала кому-то из знакомых. Может, написала и сюда, а соседи сказать мне забыли или не захотели. — И, словно только что вспомнив, добавила: — Я слышала, из эвакуации на днях вернулись несколько еврейских семейств. Жить им негде, ты ведь видел, во что превратили город проклятые фашисты, и они поселились в синагоге на Кобещанской улице. Кобещанской улице повезло больше, чем другим. На ней уцелело много домов. И синагога. Ты помнишь, где это?

— Я там не раз ночевал, в той солдатской синагоге.

— Хочешь сразу же пойти туда?

— Конечно. Приехал я ведь ненадолго.

— Где ты остановился?

— Пока нигде. Может быть, сегодня и уеду.

— Как? Хочешь уехать уже сегодня? Мы даже не успели поговорить. Столько лет не виделись, и сразу уезжать. Я тебя не отпущу! Ты ведь еще ничего не рассказал мне о себе. Где ты был? Что делаешь? Куда поедешь отсюда? Мне тоже так много нужно тебе рассказать. Я тебя никуда не пущу. Поживешь это время у меня. Я переберусь к детям, а тебя поселю в этой комнате. Помни, Сеня, я буду ждать тебя.

Уже выйдя во двор, Симон поинтересовался у Таисии:

— Кто живет внизу?

— Ты думаешь, они получили от твоей Ханеле письмо и не ответили? Все, конечно, может быть. Но не верится, не стали бы они скрывать от меня. На всякий случай спрошу у них сегодня, не было ли письма от хозяина дома, в котором мы живем.

От солдатской синагоги на Кобещанской улице — красного здания с узкими и закругленными сверху окнами — остался один остов. Внутри почти все обрушилось. При немцах в ней устроили овощную базу. Еще не совсем выветрился кисловато-теплый запах прелого картофеля и гнилой капусты. В открытом ковчеге Завета, с которого были сорваны створки и бархатная завеса, задвинутый в глубину его, как в тайнике, стоял один-единственный свиток торы. Кто-то из вернувшихся привез его с собой. Ему дали его в тамошней синагоге вместе с тремя-четырьмя молитвенниками и книгами Святого писания, которые лежали на дубовом хромоногом столе рядом с буханками хлеба и несколькими луковицами. Пол у налоя и под алтарем был вскрыт, а земля перекопана.

При виде всего этого Симон подумал: если бы евреи предвидели, что немцы станут искать тут спрятанные сокровища, то приготовили бы для них такой клад, что живыми бы они отсюда не ушли.

Отодвинутые подальше от влажных, местами заплесневелых стен, стояли раскладушки, и рядом с ними были свалены чемоданы, узлы, мешки…

Единственным человеком, кого Симон, придя в синагогу, застал в ней, был старенький еврей. Он сидел в темном углу у восточной стены на раскладушке и заглядывал близорукими глазами в молитвенник.

— Добрый день, дедушка.

Симона не удивило, что старенький еврей так разглядывает его. Симон уже привык, что пожилые люди, когда он обращается к ним, надеются узнать в нем если не родственника, то хотя бы того, кто может передать им от родственника живой привет. Чтобы старичок не мучился, так приглядываясь к нему, Симон сразу же сказал:

— Я не здешний, дедушка, вы не можете меня знать.

— А?

— Я спрашиваю, где все остальные?

— А?

Лишь накричавшись как следует, Симон в конце концов узнал, что идет уже третья неделя, как люди, вернувшиеся из эвакуации, живут здесь, и одному богу известно, сколько придется им тут так валяться.

Что касается тех Бройдо, о которых спрашивает Симон, то сказать о них он ничего не может. Не исключено, что о них слышал кто-нибудь из вернувшихся. Но раньше вечерней молитвы никто сюда не приходит. Все целыми днями тем только и заняты, что бегают в поисках хоть какого-то угла.

От детей, игравших во дворе, Симон узнал, что на будущей неделе людей отсюда переселят. Для них готовят жилье в отремонтированных домах, одну квартиру на две-три семьи. Поселят их так на время, пока не выстроят новые дома. И хотя Фрейдин понимал, что исключено, что среди тех, кто вернулся из эвакуации и ютится тут в солдатской синагоге, находятся и Бройдо, — ведь их дом уцелел, — он все же спросил о них у ребят.

Дети не заставили его, как старичок, долго ждать. Ответили сразу:

— Бройдо, о которых вы спрашиваете, среди реэвакуированных нет. Это точно.

Симон понял, что приходить сюда ему больше не за чем.

Но пришел.

Как ни устал он от того, что бродил целый день по городу, не пропуская почти ни одной улицы или переулка, как всякий, кто долго не был в родных местах, Симон ни разу так и не присел.

В городской столовой, куда он зашел пообедать, недоставало не только ложек и вилок, не хватало для всех места и за столами, и Симону пришлось есть стоя.

В синагогу Фрейдин вернулся к тому времени, когда солнце уже зашло и в небе угас последний его луч.

Среди людей, собравшихся в синагоге, Симон не нашел ни одного знакомого. Но его не удивило, что встретили его сердечным «шолом-алейхем», окружили, и почти у каждого был к нему один и тот же вопрос.

Как ему сразу не пришло на ум, что коль скоро еврей-военный явился в синагогу после молитвы, то он, нетрудно догадаться, пришел с радостной вестью. Может быть, принес кому-нибудь весть от отца, от брата, от сына, от кого до сих пор не было ни слуху ни духу и кого уже давно оплакивали. Или может обрадовать кого-нибудь вестью, что тот, на кого прислали похоронку, благодарение господу, жив и снова на фронте.