Его не удивляло, что он может так спокойно думать об этом и что, кроме того, как отправить письмо Илье Савельевичу, ему, кажется, сейчас больше ни до чего нет дела. Письмо он должен отправить. Он не сдастся, пока не отошлет его. До почтового ящика на углу улицы ближе, чем от заснеженного поля до холмика, куда он добежал тогда раненый. Теперь тем холмиком, куда он должен, обязан добраться, стал почтовый ящик на углу. Как угодно, но дойти до него! Только об этом думал Урий Гаврилович, когда сильнее, до скрежета сжав зубы, чтобы своим криком не переполошить весь дом, начал натягивать на ноги носки. Когда он разгибался, у него все же вырвался сдавленный крик, испугавший его самого.

То ли от вырвавшегося крика, то ли оттого, что он больше не сдерживал слез, но, зашнуровывая ботинки, он отдыхал уже меньше, чем когда надевал брюки и рубашку.

Уже заперев дверь, Аншин спохватился, что у него нет при себе ни одного документа. Даже удостоверение, что он доцент института, оказывается, тоже забыл захватить с дачи. Но должен же быть в доме какой-нибудь документ, не все ведь он забрал с собой на дачу. Однако, хотя Урий Гаврилович на фронте не боялся прикуривать третьим от одной спички, а единственным талисманом, в силу которого он верил, был его автомат, он все же не вернулся обратно в дом. Он вынул из кармана авторучку, вырвал листок из записной книжки и, стоя на ступеньках, написал свою фамилию и адрес.

Согнувшись, словно перебегая открытое поле, обстреливаемое врагом, Аншин, держась ближе к стенам домов, считал шаги. Полпути он уже преодолел. Он должен добраться до почтового ящика! Он не сдастся! Он теперь солдат. Он бьется не только за себя и не задумывается при этом, как не задумывался, идя в бой, что с ним будет через секунду или две.

Когда боль лишила его дыхания, прижав к стене, с которой он в эту минуту, кажется, согласился бы поменяться, он вынул из верхнего кармашка пиджака записку, приписал на ней, что он совершенно трезв, и положил обратно, но так, чтобы, если он упадет на дороге, ее сразу заметили. Где-то он читал или, может, слышал, как человек скончался прямо на улице, потому что прохожие приняли его за пьяного и вместо «скорой помощи» вызвали к нему милицейский мотоцикл…

Внезапно, когда ему осталось пройти несколько шагов, боль отпустила его. От этого Уриэль почувствовал себя так, словно совсем забыл, что с ним было минуту назад. Он остановился в растерянности. Ему показалось странным, что он может выпрямиться, шагать широко, оглядываться. Еще не отойдя от стены, за которую только что держался, он уже захлебнулся волной радости, нахлынувшей на него и превратившей в счастливого, беззаботного мальчишку, для которого земля, небо, все кругом выглядит совсем иначе. Он и действительно никогда еще не видел над собой такого глубокого синего неба, и никогда еще солнце не всходило таким золотым. Никогда не видел он и такой зеленой, сочной травы, какая растет здесь под окнами.

Чем дальше, тем больше превращаясь в разудалого, счастливого мальчишку, Уриэль захотел постучать в занавешенные окна нижних этажей, чтобы все вышли и посмотрели, какое удивительно прекрасное сегодня утро. Или нет! Тут где-то недалеко должен быть телефон-автомат. Он позвонит Рите. Когда он звонил ей в последний раз? Он помнит только, что это было давно, очень, очень давно. Как же случилось, что за сегодняшнюю ночь он, кажется, ни разу о ней не подумал и что, кроме Лесова, он никого не хотел видеть около себя? Разве перед ней, Ритой, он ни в чем не виноват и не должен просить прощения? Хватит. Он не хочет сейчас об этом думать. Сейчас ему хочется смотреть на восходящее солнце, отражающееся в росистой траве.

И как нечеловеческие боли его вдруг отпустили, так же внезапно они вновь напали на него еще более жестоко, словно желая рассчитаться с ним за несколько минут вырванной у них передышки, за радость, которой он отдался так, что сунул письмо в карман и зашагал обратно домой.

Аншин уже протянул руку к занавешенному окну, где его застиг третий звонок, и хотел попросить, чтобы вызвали «скорую помощь», когда увидел на дороге машину. Уриэль махнул рукой, когда машина уже проехала мимо, но водитель, очевидно, заметил и затормозил шагах в сорока — пятидесяти от Уриэля.

Остановившаяся машина стала теперь для Уриэля тем холмиком, куда ему нужно добраться, но на этот раз он должен идти, как солдат на параде: грудь вперед, плечи расправить, походка молодцеватая и бодрая. Один неосторожный шаг — и шофер может отказаться ехать. Не всякий возьмет в машину человека, которого ждет, а возможно, уже настиг третий звонок. Для таких, как он, может сказать водитель, надо вызывать «скорую помощь».

Как он преодолел боль и направился к машине, будто солдат на марше, а открыв дверцу, даже с улыбкой приветствовал шофера, Урий Гаврилович сам не знал. У каждого, видимо, бывают минуту, когда он может все. Но как только эти несколько минут истекли, молодой водитель испуганно спросил его:

— Что с вами?

Аншин, полуприкрыв глаза, отвернулся и тихо прошептал:

— Не знаю.

Через секунду шофер еще более испуганно спросил его:

— Сердце?

— Нет. — Урий Гаврилович показал на левый бок, не дававший ему дышать.

Кажется, это слегка успокоило шофера.

— Я отвезу вас в больницу.

— Нет, нет, — перебил его Урий Гаврилович и попросил на минутку остановить машину.

Шофер несколько раз останавливал машину и терпеливо ждал, пока его пассажир отыщет в кабине уголок, где можно сильнее согнуться.

— Может, все-таки отвести вас в больницу? — спросил шофер, когда машина уже стояла возле темно-серого дома и он помогал своему пассажиру вылезти из кабины.

Осторожно, словно ступеньки под ним качались над пропастью, Уриэль поднялся на третий этаж и еще упорнее, чем когда садился в машину, приготовился к тем нескольким минутам, какие хоть раз в жизни даются каждому человеку, чтобы он стал сильнее самого себя. Он доказал это себе теперь тем особым спокойствием, с каким выпрямился и позвонил.

Отпущенных ему нескольких минут хватило, чтобы скрыть в себе малейшие признаки того, что его вдруг привело сюда в такой ранний час, когда Рита, открывая дверь, испуганно спросила, что случилось, и чтобы пройти по узкому длинному коридорчику ее однокомнатной квартиры медленными, размеренными шагами. Но лишь только эти несколько минут истекли и Уриэль, войдя в комнату, опустился в кресло, даже не заметив, что сел на Ритину одежду, как Рита почти перестала его узнавать. Перед ней сейчас сидел другой человек, не тот, кого она только что сюда впустила. Этот был намного старше и намного ниже. В том, как он сидел, откинув голову на высокую спинку кресла, было что-то и старческое, и детское. Даже большие ясные глаза его, по которым она тосковала все эти годы, мягкие, ясные глаза, всегда излучавшие какую-то особую доброту, что и выделяло его из всех ее прежних знакомых, теперь светились совсем по-иному. Но не то, как он сидел скорчившись в кресле, не набежавшие вдруг на бледное вытянувшееся лицо морщины, не синие пересохшие губы испугали ее — огонь в его глазах, разгоравшийся с каждой секундой, подобно мерцающей свечке перед тем, как погаснуть, испугал Риту.

Его взгляд уже несколько раз останавливался на ней, но он словно не замечал ее. То был взгляд человека, полностью ушедшего в себя и видящего перед собой то, что доныне было от него скрыто.

— Дорогой… Что с тобой? — Рита расстегнула воротник его рубашки. — Что случилось? Что у тебя болит? Сердце? У меня где-то должен быть нитроглицерин.

Уриэль выпрямился. Вместе с этим резким движением, еще больше изменившим его, изменился и взгляд его глаз. Рита увидела в них тог же детски влюбленный, испуганный взгляд, каким он смотрел на нее, застав однажды в постели, незадолго до его ухода с геологической экспедицией в тундру. В его взгляде было сейчас нечто, заставившее ее забыть, что тогда они расстались навсегда, и, словно боясь, что, как и тогда, вновь может ускользнуть эта минута, Рита взяла в руки его голову и, прижавшись своей раскрасневшейся щекой к его щеке, счастливая, шептала: