Было еще далеко до рассвета, когда Шева проснулась, но больше она уже не уснула. Лежала в темноте с широко открытыми глазами, и все, что накануне вечером казалось ей сложным и запутанным, теперь выглядело ясным и простым. Своим письмом Борису Алик дал ей понять, что никогда не посмеет написать ей первым, а номер поезда и вагона указал на тот случай, если она вдруг надумает передать что-нибудь для дяди. Сама она, разумеется, не принесет, а пришлет с кем-нибудь, и этот «кто-нибудь», может случиться, будет именно Борис.

«А если бы он прислал письмо мне? Я ответила бы ему?» И как только она задала себе этот вопрос, в ее голове возникли первые строки письма Алику.

Шева не ожидала, что письмо это может оказаться таким длинным. На бумаге оно, уж вероятно, заняло бы несколько страниц, а ведь все пока только начало, только вступление. И так как она знала, что письма на бумаге никогда не изложит, а если даже и напишет, то никогда не отправит, Шева высказала в этом ненаписанном письме все, что накопилось у нее на душе.

Составление письма, которого никогда не напишет и никогда не отошлет, так захватило Шеву, что она не заметила, как надвинулся рассвет.

На углу улицы Чехова и Садово-Триумфальной Алик, выйдя из Свердловского райкома комсомола, вдруг услышал позади себя:

— Куда мы так летим, камерадо?

Алик обернулся и увидел перед собой Пашу Иваненко — одного из тех студентов, что запоминаются с первого знакомства.

Как и всякий на их курсе, Алик, вероятно, затруднился бы сказать, когда и где познакомился он с этим худощавым добродушным парнем, принесшим с собой в институт мальчишескую беззаботность и озорство, словно еще одним классом в школе был для него институт. Паша мог подставить приятелю ножку, подойти украдкой и вскочить тому на спину, дернуть студентку за волосы, съехать с верхнего этажа на перилах лестницы. На лекциях он перебрасывался записками, балагурил. Вел себя так, что никого не удивило бы, окажись у него в кармане рогатка. Появление Иваненко в вестибюле, в аудитории всегда вызывало добрую улыбку. На него смотрели, как смотрят старшеклассники на учеников младших классов, хотя Паша был старше тех, кто пришел в институт, как Алик, прямо со школьной скамьи.

На курсе знали про Пашу все, до малейших подробностей. Он сам рассказывал о себе. Вначале, правда, складывалось представление, что Паша родился в сорочке у родителей с «зеленой улицы», как иные называли тех, кто требовал, чтобы их детей принимали в институт без конкурсов, вне очереди.

Не каждый мог бы объяснить, почему на первых порах создавалось о Паше такое впечатление. Один, вероятно, сослался бы на его пренебрежительное отношение к занятиям, часто обнаруживаемое детьми таких родителей. Другой, возможно, показал бы на его пухлые белые руки с аккуратно подпиленными ногтями, руки, вероятно, никогда в жизни не державшие молотка. Что отец Паши Иваненко обыкновенный токарь на заводе, а мать — портниха в ателье, оказалось для всех открытием. Неожиданностью были его четверки и пятерки на семинарах, хотя и это не мешало никому думать, что Паша готовится к лекциям так же, как готовятся к урокам школьники — а вдруг сегодня повезет, «учитель спросит другого, не меня».

То, что Паша Иваненко не слишком усердно отдавался занятиям, объяснялось не только тем, что ему легко давалось учение. Это скорее происходило оттого, что он все еще окончательно не решил — продолжать учиться в геологическом или перейти в другой институт. В какой, он еще пока не знал, как не знал, почему по окончании школы сдал свои бумаги именно в геологический.

В этом худощавом добродушном парне с серыми улыбающимися глазами и курчавой шевелюрой удивляло еще и его равнодушие к девушкам, которые часто на него заглядывались. Поэтому Алика сейчас так удивил обернутый целлофановой бумагой букет в руке у Паши.

— Послушай, это таки правда? — спросил Паша.

— Ты о чем?

— Что ты подал заявление об уходе из института.

— Вспомнил!

— И собираешься ехать в какую-то чертову даль, к эскимосам…

Если бы Алик не боялся, что Паша отплатит одной из своих штучек, он надвинул бы ему шапку на плутоватые глаза.

— Эх, Пашка, Пашка, когда ты станешь серьезным человеком?

— Честное слово, спрашиваю вполне серьезно.

— Честное слово, говоришь? — Алик вынул из кармана аккуратно сложенную комсомольскую путевку: — Читай.

— Смотрите! Так ты ведь на самом деле едешь. Где же она находится, эта…

— В Коми АССР. У Полярного круга.

— Ого! И что ты собираешься там делать?

— Ты же читал: работать на шахте.

— И все? Ради этого бросают институт, Москву…

— А Вадим Тимофеевич мог все оставить и уехать строить Комсомольск?

— Какой Вадим Тимофеевич?

— Пора уже знать. Наш новый секретарь парткома.

— У-у, сравнил. Это же было когда-то… Нет, ты мне скажи взаправду, может, я тоже все брошу и поеду…

— Лучше смотри, чтобы цветы у тебя не замерзли. Бывай! — и Алик протянул ему руку.

Не успел Алик повернуть за угол, как снова услышал позади себя голос Иваненко:

— Погоди минуту. Когда едешь?

— А что?

— Но сказать можешь?

— Шестнадцатого.

— А сегодня у нас что? Одиннадцатое. «Казаков» Толстого помнишь?

— Ну, дальше…

— Помнишь, как товарищи проводили Оленина? Ты, кажется, едешь немного дальше, чем он, и не к жаркому кавказскому солнцу, как он, а — к холодной полярной луне… Так как же нам такого не отметить? Мы тебе устроим такой пир… Знаешь где? В «Праге». И, как Оленину, в ночь перед отъездом. Пятнадцатого. Чисто мужскую пирушку — мальчишник!

— Как в «Казаках», говоришь? Все-таки давай лучше попрощаемся теперь. Пирушку, Паша, хорошо устраивать на собственные деньги, а не на деньги папаши и мамаши.

— Погоди. Одну минуточку.

Сунув Алику букет, Паша юркнул в застекленную будку телефона-автомата. Через минуту он открыл дверцу, втащил к себе Алика и поднес к его уху трубку.

— Алло, Алик? Алло! — услышал он в трубке девичий голос.

Алик удивленно посмотрел на Пашу, пожал плечами и поневоле отозвался:

— Я вас слушаю.

— Очень прошу прийти к нам. Все вас просим.

Алик еще больше растерялся.

— Простите, с кем я говорю?

— Меня зовут Аня. Ну, что мне вам еще рассказать о себе? Мне сегодня исполняется восемнадцать лет. Значит, ждем вас. Дайте слово, что придете.

И Алик дал слово.

— Когда ты все-таки оставишь свои мальчишеские выходки? — сказал он улыбающемуся Паше, выходя из телефонной будки. — Надо же додуматься! Скажи мне хоть, черт тебя возьми, куда ты меня ведешь и кто она, эта Аня?

— Анюта? Самая лучшая, самая красивая девушка на свете. Да, как ты хочешь, чтобы я тебя там представил — как бывшего студента или как будущего шахтера? Я тебя веду, знай, в дом истинных пролетариев, металлистов.

— Я уже как-нибудь сам себя представлю. — Алик вынул кошелек и из полученных подъемных отсчитал Паше три десятки. — Не знаю, сколько ты уплатил за букет, но я откупаю его у тебя за тридцатку. Оставь, букета я тебе не отдам… Не пойти же мне туда с пустыми руками.

— Так вот ведь гастроном.

— Я не хожу в гости с вином, тем более к девушке, которой исполняется восемнадцать лет. Паша, оставь. Ты ведь знаешь, что я букета тебе не верну. Деньги я тебе отдал, иди купи что-нибудь — шампанское, торт, что захочешь… Скажи мне только, где это? Далеко отсюда?

— Где Усачевка, знаешь? Но адреса тебе не дам, а то еще увезешь Анюту в свою тундру.

Дверь открыл им один из гостей, куривший у входа. Алик и Павел не успели снять с себя пальто, как к ним в коридор выскочила стройная девушка. Она протянула Алику сильную руку.

— Аня, — представилась она. — Я так рада, что вы пришли. Спасибо. Какой дивный букет! Пойдемте познакомлю с гостями. Что за роскошные цветы! За этот букет я готова простить вам опоздание на целый час, вам, но — не Павлу. Ах, да, ведь он опоздал из-за вас, — и, спрятав лицо в холодный ароматный букет, она ввела их к гостям, уже сидевшим за накрытыми столами.