Отбросив ногой камешек с тротуара, Борис спросил:

— Ты знаешь, почему я так ждал тебя вчера?

— Опять то же… Ты и в самом деле собираешься, как я вижу, со мной поссориться.

— Я тебя серьезно спрашиваю.

— Откуда мне знать?

— И тебя сегодня никуда не вызывали?

— Куда? К тебе на завод?

— В райком комсомола.

— Почему вдруг в райком?

Как бы не зная, что ответить, Борис молчал. Наконец проговорил:

— Меня там продержали почти целый вечер, такую дали нахлобучку, что я не знал, куда деваться, — и все — за принятое нами решение.

— Какое решение?

— Об Алике.

— Об Алике? — спросила Шева и замолчала, будто ей нужно было припомнить, кто он такой, этот Алик, и что за решение о нем приняли.

— Есть комсомольский устав. Мы не имели права созывать комсомольское собрание без ведома комитета.

— У вас разве было собрание?

— Ну, почти собрание. Тем, кто не был, мы потом передали наше решение.

Он резким движением стряхнул с воротника снег.

— Мы, конечно, допустили тогда ошибку — надо было и его вызвать. Во-вторых, раз мы уже созвали такое собрание, нужно было хоть потом поставить в известность комитет. Но не только за это влетело мне. Речь шла главным образом о самом решении. Понимаем ли мы хоть теперь, спрашивали у меня, какую ошибку мы совершили! Такие меры не применяются даже к людям, совершившим гораздо более тяжкие проступки. Как могли комсомольцы принять решение не подавать руку комсомольцу? Как можно было такое скрыть от райкома? Уж лучше не спрашивай, как мне влетело…

— Откуда они узнали?

— От него.

— От него? — Шева чуть не вскрикнула. — Что? Он пошел жаловаться?

— Нет… Нет… Алик подал заявление не на нас, а на себя. Я это заявление читал. Рассказывает, как все произошло, и так как в ближайшие дни уезжает, просит разобрать заявление до его отъезда. Я был уверен, что и тебя вызвали, а ты мне не хочешь сказать.

— Меня? А почему меня? Я же решения не принимала.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ничего.

— Шева!

— Не понимаю, почему именно тебя вызвали в райком? Да, почему именно тебя?

— Как бывшего комсорга класса, — спокойно ответил Борис.

— Ах, так? И там отменили наше решение?

«У нее это «наше решение» вырвалось случайно, или она хочет заставить меня забыть только что сказанное ею, чтобы я не смотрел на нее так сердито?» — подумал Борис.

— Райком советует, чтобы мы сами отменили наше решение, — ответил он Шеве и добавил, обращаясь больше к себе: — Но никто не может заставить меня дружить с тем, с кем не хочу дружить. Ну, хорошо… Отменим решение…

— Я на собрание не приду.

— На какое собрание?

— Нашего бывшего класса.

— А мы не собираемся проводить собрания. И так договоримся. Кое с кем я еще вчера переговорил по телефону. Но все спрашивают: что говорит Шева?

— Почему я? — Она хотела, чтобы Борис стал уговаривать ее, и тогда она бы ему сказала: «Решение ведь не мое, почему же вы обращаетесь ко мне, чтобы я первая отменила… Пусть отменят те, кто принял его, вот ты, например…»

Но Борис молчал. Тогда она проговорила:

— Пусть райком решает. Когда заседание?

— Я не спрашивал. — И тут же добавил: — Вероятно, кого-нибудь из нас пригласят. Скорее всего — тебя…

— Только не меня! Я скоро уезжаю.

— Ты?

— Почему ты так удивился?

— И тоже в Инту?

— Почему в Инту? И почему «тоже»? — она остановилась. — Ну, я спрашиваю, почему «тоже»?

Борис скривил губы в улыбку и, глядя куда-то поверх заснеженных крыш, ответил чужим глуховатым голосом:

— Потому что он туда едет.

— Кто? Алик? Откуда ты взял?

— Он мне сказал.

— Ах, вот что! Вы уже, значит, отменили решение. К чему же была вся твоя игра со мной?

Они стояли под высоко подвешенным фонарем, рассеивавшим вокруг себя тусклый молочный свет, и глядели друг на друга, словно каждый из них неожиданно открыл в другом такое, что могло их сделать врагами. У обоих были нахмурены брови, закушены губы, руки глубоко засунуты в карманы, и оба молчали.

— Что он еще сказал тебе, твой друг? — проговорила наконец Шева.

Борис вынул из внутреннего кармана скомканный открытый конверт и подал ей:

— Я нашел это у себя в почтовом ящике после того, как ты мне позвонила.

Два раза прочитала Шева короткую записку со знакомыми округлыми буквами и оба раза вслух:

— А меня тебе придется провожать с Курского вокзала. Я еще пока не знаю точно, когда и каким поездом еду. Это знает мой дедушка!

— Так ты не туда едешь! — Борис схватил ее руки и в то же мгновение отпустил их.

— Куда? В Инту? Ну конечно же нет. Я еду к дедушке в колхоз.

— Надолго?

Никогда еще Шева не видела его таким взволнованным.

— Не знаю. Дедушка говорит, что виноградник сильнейший магнит в мире. От него не оторваться — так он к себе притягивает!

— Передай твоему дедушке, что у нас на заводе есть такие машины… Не понимаю, что ты смеешься?

— Еще один конкурент отыскался. Ты уже третий. Первый — дедушка, второй — Калмен Ошерович Зберчук. Стоило бы тебе видеть его. Послушал бы ты, что он вчера нам рассказывал…

— И надолго едешь? — перебил ее Борис.

— Посмотрю. Не знаю… Но если я там перезимую, то уж на лето останусь там. Кто летом уезжает из деревни, к тому же еще из Крыма? Приезжай туда летом в отпуск. Посмотрим, какой магнит перетянет — виноградник или твои машины.

— Ты.

Шева легко вздрогнула и не почувствовала, как письмо выскользнуло из ее рук. Когда Борис поднял письмо, на лице Шевы уже ничего нельзя было заметить. Только большие карие глаза под приподнятыми ресницами как-то иначе отразили в себе мерцающий свет фонаря.

— Я его все-таки не понимаю, — заговорил немного спустя Борис, рассеянно, как и Шева, следя за плывущей закопченной луной в дымке облаков, — неужели он думает, что я прилечу к нему на вокзал? Зачем он прислал мне письмецо? Ну зачем?

Своим молчанием и движением плеч Шева хотела убедить не только его, но и себя, что все это ее совершенно не занимает. Но по приходе домой она, еще не сняв пальто, полистала календарь, нашла шестнадцатое число и записала там номер поезда и вагона, в котором часу и с какого вокзала поезд отходит.

— Бориса видела? — спросила Цивья, глядя, как дочь вертится перед зеркалом.

— Гм, гм, — Шева заговорила, спеша предупредить дальнейшие расспросы матери, — я же знала, что речь идет о заводе. Он может устроить меня в их цехе… Да, когда уезжает Калмен Ошерович? Не шестнадцатого?

— Почему шестнадцатого? Он собирается пробыть здесь до конца месяца.

— Значит, он едет, говоришь, не шестнадцатого? — переспросила Шева, все еще не отходя от зеркала.

Цивья удивленно взглянула на дочь:

— Может, скажешь мне, что произошло?

— Ничего, мама, ничего.

— А все-таки?

— Ну, один наш знакомый едет туда шестнадцатого, вот я и подумала… А когда едет дедушка? Мне писем не было?

— От кого?

Чтобы мать не слишком вглядывалась в нее, Шева ребячливо хлопнула в ладоши и пропела:

— А кушать хочется, мама…

Лежа на кушетке под легким плюшевым одеялом, Шева все еще думала о письмеце Алика к Борису. Она сразу догадалась, что оно предназначено ей. Борис, конечно, тоже понял это! Почему же Алик все-таки отправил письмо Борису, а не ей? Почему он был так уверен, что Борис не скроет от нее письма? И почему вдруг Инта? А когда приглашал ее в Лужники и сказал, что собирается уехать, он уже знал, куда едет? Но что дядя Шая живет в Инте, он же знал! Почему решил ехать туда и поспешил дать ей знать об этом? Зачем еще указал номер поезда? Неужели он считает, что она может прийти на вокзал? Ну, в самом деле, чего он добивался, послав письмо Борису?