Каким мелким и незначительным ни казалось ей все это теперь и как она ни противилась, Шева снова и снова думала об Алике и о своих последних встречах с Борисом. Алик тоже мог иногда промолчать целый вечер, вдруг загрустить, не звонить и не показываться несколько дней, и ни она, ни он не смогли бы, вероятно, объяснить, что между ними вдруг произошло. Без этих коротких размолвок, без этих недолгих разлук их, может, не так влекло бы друг к другу. Но что за обиды разыгрывает с ней Борис? Неужели…

Ей, как и каждой девушке, было приятно, что она нравится, и, как каждая девушка в ее возрасте, делала вид, будто ничего не замечает, будто равнодушна к этому. Но ей никогда не приходило в голову, что Борис может в нее влюбиться. Во всяком случае, среди мальчишек, к которым Алик ревновал ее, он, конечно, Бориса не назвал бы… Нет, однажды он вроде упрекнул ее, но никак не вспомнить, по какому поводу… Шева была уверена, что и Борис в своих посещениях больницы видит обыкновенный долг товарища, и если она была рада ему более, чем кому-либо другому из их класса, и дольше, чем других, удерживала возле себя, так ведь только потому, что Борис был самым близким другом Алика и никогда не позволял себе дурно говорить о нем даже тогда, когда она того желала. А то, что он наведывался к ней домой после того, как она выписалась из больницы, Шева тоже воспринимала как проявление обыкновенной товарищеской дружбы. Не придавала особенного значения и тому, что несколько раз ходила с ним в кино, звонила ему домой. Она, возможно, и сейчас ничего бы не заметила, если бы мать однажды не спросила: «Что с Борисом? Нездоров он или вы поссорились?» — и через несколько дней снова не завела разговора: «Не забудь, Шева, что Борис не мальчишка, и если… Ну, сама понимаешь… Ты же взрослый человек…»

Но и после этого ничего не изменилось в ее отношениях с Борисом. Шева просто ничего уже не могла изменить — Борис был теперь ее самым близким другом — его она не могла и не хотела потерять.

Так неужели?.. Да, Борис так холодно сегодня говорил с ней не потому, что она ему вчера не позвонила, и не потому, что подозревает, будто она встречается с Аликом. То, что мать вчера так настаивала, чтобы она позвонила Борису, было не случайно. Не вела ли с ним мама вчера тот же полный недомолвок разговор, что и с ней?

«Не может быть, не может быть», — и точно так же, как не хотела поверить в это, не хотела Шева верить, что Борис иначе, чем она, воспринимает их дружбу. И вот вместо того, чтобы рассказать ему о Калмене Ошеровиче и дяде Шае, ей придется теперь говорить с ним о чем-то совсем ином. Но едва только она в окошко автобуса увидела приближающиеся пепельно-серые кровли светло-зеленых башен и башенок Белорусского вокзала, Шева тотчас забыла, о чем только что думала. Ей даже не понадобилось закрыть глаза, чтобы увидеть себя стоящей в самом конце высокой закрытой платформы перед отходом поезда.

Из девяти московских вокзалов они с Аликом чаще других посещали Белорусский. Они знали наизусть расписание поездов и за десять — пятнадцать минут до отхода поезда появлялись на платформе, останавливались у одного из передних вагонов, и, когда уезжающие принимались прощаться с провожающими, Алик и Шева тоже обнимались и долго, долго прощались. Никому на перроне и в поезде не приходило в голову, что еще сегодня эта самая парочка тут же или где-нибудь на другом вокзале, перед отходом другого поезда будет снова нежно обниматься и целоваться, словно расставаясь на годы.

С улыбкой на приоткрытых губах, жмуря, точно под солнцем, глаза, Шева вышла из автобуса, перешла на противоположную сторону улицы и вошла в сквер, где ее уже дожидался Борис. Он стоял в своем узком клетчатом пальто, подняв голову к высокому, чуть сутулому человеку на темном гранитном пьедестале, словно впервые видел перед собою памятник Горькому.

Она едва успела перевести дыхание, как Борис уже был около нее. Вместо того чтобы нахмурить лоб и сказать, как собирался: «Прости, что отнимаю у тебя время», он поднял воротник ее пальто, взял под руку и заботливо спросил:

— Тебе не холодно?

Они вошли в один из тех тихих, слабо освещенных переулков, где можно увидеть звездное небо и вдвоем гулять целый вечер, не выговорив ни слова. В этих тихих переулках не встретишь парочек, обнимающих друг друга за талию или за шею в подражание героям заграничных фильмов. Борис уверен, что встречающимся тут парочкам претят, как и ему, герои фильмов, которые целуются широко раскрытыми ртами, чтобы виднелись зубы, язык, и вертят при этом головами, словно собираются проглотить один другого. Борис также уверен, что из этих парочек никто ему не ответит, что такое любовь, почему один переживает ее так легко, а другой — невыносимо тяжело, почему одни привязываются друг к другу с первого взгляда, а другие — только после долгих лет знакомства. Неужели все действительно обстоит так, как он слышал однажды на оживленном Тверском бульваре от одного из тех, кто разгуливает, обнимаясь за талию или за шею, — что настоящая любовь приходит с первого взгляда, когда невозможно ответить, почему полюбил, если, конечно, допустить, что вообще существует любовь? Эти легко ответили бы ему на все, над чем он сегодня впервые в жизни так задумался.

— У тебя такие холодные руки.

— Зато у меня сердце горячее, — не задумываясь ответил Борис фразой, какой обычно отвечают в подобных случаях. У него и мысли не было, что Шева воспримет его ответ как начало разговора, которого она ждала и боялась.

В действительности же Борис собирался вести с ней разговор, имевший очень малое отношение к тому, в чем Шева подозревала его. Во всяком случае, если он до сих пор не сказал, почему вдруг полюбил ее, он уже теперь наверняка не скажет, и не потому, что боится выдать себя за такого, кто знает, почему любит, а таких некоторые причисляют к людям, вообще не знающим, что такое любовь. Нет, Борис этого не боится. Он мог бы ответить, когда и за что полюбил Шеву, мог бы сказать, почему не замечал ее раньше, относился к ней так же, как и ко всем остальным девочкам в классе. Бывает, что ты долгие годы совершенно равнодушен к человеку и вдруг увидишь в нем нечто такое, что готов отдать за него жизнь. С Борисом это случилось, когда он увидел ее в больнице после операции.

Он не упомнит, чтобы когда-нибудь первым завел с ней разговор об Алике. Борис вообще избегал говорить о своем бывшем друге: пусть Шева не думает, что своими строгими и резкими высказываниями, — а после случившегося Борис уже не мог иначе говорить об Алике, — чего-то добивается. Шева, видимо, не верила, что Алик ему уже совершенно безразличен, потому что ей Алик все же не был безразличен. Борис догадывался об этом по ее неожиданным вопросам. Временами ему даже казалось, что Шева теперь иначе рассказала бы о случае в троллейбусе, что она не перестает выискивать и находить в Алике такое, что могло бы либо приблизить ее к нему, либо еще больше отдалить.

Логунов не мог понять, что происходит с Шевой. Потому он так часто бывал задумчив, молчалив во время прогулок, вдруг пропадал на несколько дней подряд. Отсюда и взялось, что у него теперь внезапно вырвалось:

— С кем ты вчера была в Лужниках?

Шева повернула к нему голову, словно чего-то недослышала, и рассмеялась:

— С кем я могла быть? Разумеется, одна.

— Одна?

— Нет, не одна. Теперь ты доволен?

— А почему ты мне вчера не позвонила?

Шева высвободила свою руку, остановилась и гордо вскинула голову:

— Я не привыкла, чтобы мне не верили. Будь я там не одна, я не побоялась бы тебе сказать. В конце концов…

— Ну?

— Ничего. А то, что я вчера не позвонила… Я, кажется, уже сказала тебе — мне просто было лень тащиться ночью искать автомат. Во-вторых, хочу тебе сказать — вообще не люблю, когда дуются.

— Хорошо, что ты вовремя предупредила меня.

— Да, не люблю, когда разыгрывают обиды.

Она взяла его под руку и не дала сделать ни шагу — пусть скажет:

— Ну, как? Ты таки решил дуться?