— Тебе кажется. Кроме своей Ханеле, ты никого больше не любил. Ты и сейчас ее любишь.

— С чего ты взяла?

— Будь это не так, ты не приехал бы ее искать.

— Я ищу своего мальчика. Конечно, я был бы счастлив, отыщись и Ханеле. Но она для меня всего лишь мать моего первенца, единственного моего наследника.

— Не понимаю. Почему единственного? У тебя ведь, ты сказал, еще двое детей.

У Симона чуть не вырвалось: «Трое детей!» Но что мог рассказать он Таисии о среднем своем сыне, о Сервере, если никогда не видел его и не уверен, увидит ли его вообще когда-нибудь, поскольку дал Найле слово не приезжать в город, где она живет, покуда сама не позовет его. А она не давала знать ни о себе, ни о сыне. Из одного-единственного письма, полученного Симоном от Найлы задолго до войны, он знает лишь, что Сервер очень похож на него и что у их сына не только другая фамилия, но и другое отчество. Но все равно Сервер для него такой же, как и все остальные дети. Никакой разницы между ними он не делает. Все ему одинаково дороги, всех он одинаково любит. Называя Даниеля своим единственным наследником, он хотел лишь сказать, что Даниелка, если тот жив, всецело принадлежит к Фрейдиным. У них обоих, у него, Симона, и у его сына Даниеля одна фамилия, та же самая, что была у отца его и у деда…

— Почему, скажи, Даниелка — твой единственный наследник? — переспросила Таисия, не дождавшись от Симона ответа. — Разве остальных своих детей ты любишь меньше?

— Как может такое прийти тебе в голову? Они все одинаково дороги мне, я всех одинаково люблю.

— Тогда выкинь из головы эту историю со сменой фамилии. Забудь ее.

— Нет, такое не забывается. Такое, Таисенька, я не могу, не хочу и не должен забыть.

Когда утром Симон снова завел с Таисией речь о том, что, вполне вероятно, вернется на Крайний Север один, и при этом еще раз спросил, не переедет ли она туда с детьми, Таисия, отвечая ему, не сослалась на то, что будет ждать мужа, хотя с тех пор, как тот ушел на войну, от него ни слуху ни духу, а ведь война идет к концу, и вообще то, о чем просит Симон, просто безумие. Разве не понимает он, что она слишком стара для такого молодого, как он, и красивого. И Таисия посоветовала деловито и просто, по праву старшей и более опытной, чем он:

— Вернись домой, я уверена, что у вас все наладится. Вот увидишь. Обещаю тебе, как только узнаю что-нибудь о твоей Ханеле и сыне, я тебе тут же напишу. Конечно, не домой и не на работу. Ты мне дашь знать, по какому адресу тебе ответить.

Как ни спокойно и ни деловито говорила Таисия, Симон чувствовал, что она не хочет, чтобы он оставался тут хотя бы еще на один лишний день. Она этого боялась, боялась за себя.

И Симон не остался.

Но когда через два дня Симон покидал город, у него было такое чувство, что уезжает он отсюда не навек, что еще вернется сюда. С таким же чувством, он был уверен, провожала его и Таисия от открытого двора с сорванными воротами.

Поезда домой, на Москву, отсюда не шли; нужно было пересаживаться на большой, узловой станции.

С той же узловой станции, но в другом направлении, шел поезд и в город, где годы тому назад он встретился с Найлой, матерью своего сына Сервера, которого еще никогда не видел.

Большой дом, возникший по ходу фильма «На острове» на экране телевизора, чем-то напоминал собою серое здание, возле которого в тот летний вечер, в конце войны, стоял Симон Фрейдин и глядел вверх на высокие окна третьего этажа. Вот так же, за несколько дней до того, стоял он во дворе Эфраима Бройдо и глядел вверх из-за тополя на окошки мезонина. Конечно, было бы безумием надеяться, что то же чудо, что спасло дом Бройдо, спасло и семью Бройдо. Но отказываться от надежды, пока он не увидел на крыльце незнакомого мальчика со светлыми, как лен, волосами и не услышал от него, кто теперь тут живет, Симон не хотел. Случилось так, что в тот же день, когда он потерял последнюю надежду, ее снова вдохнули в него. Сначала Таисия, а потом в солдатской синагоге воротившиеся из эвакуации евреи.

На войне страданий было полно на каждом шагу. Но полно было и радостных неожиданностей, чудес. И вот перед ним еще одно такое чудо — дом с высокими окнами, у которого он стоит. Увидя его, Симон, как и несколько дней тому назад, когда ступил во двор своего бывшего тестя, так же спросил себя: во имя кого сохранило этот дом, когда другие дома вокруг и по соседству взорваны, сожжены и разрушены? Может быть, он тоже лежал в руинах и его восстановили? Долго приглядываться, чтобы увидеть, что дом изранен, Симону не пришлось. Это бросилось ему в глаза, едва только он приблизился к нему.

С тех пор как Фрейдин тут бродит, уже несколько человек вошло в дом и вышло из него. Но никого из них, к крайнему своему удивлению, он не узнал. Сколько минуло с той поры, как он был тут? Около тринадцати лет. За тринадцать лет люди не могли измениться настолько, чтобы никого из них нельзя было узнать. Правда, не со всеми тогдашними жильцами был он знаком. Но в лицо знал почти всех. А его они, конечно, тоже должны были знать. Он ведь жил тут не один день и не одну неделю. Чуть ли не год. Неужели не осталось никого из старых жильцов — и он напрасно ждет, что Найла его увидит и позовет или спустится сюда к нему? С ней ведь не могло случиться того же, что с Ханеле, и ему не надо расспрашивать других о младшем брате Даниеля Сервере. И что, собственно, могут ему рассказать, если та же участь, что постигла его еврейского сына Даниеля, постигла и его сына Сервера, наполовину еврея?..

Нет, Симону не показалось. У одного из двух хорошо знакомых ему окон на третьем этаже только что кто-то стоял. И, кажется, женщина. Наверное, она, Найла. Но прошло несколько минут, а никто оттуда его не позвал и не спустился сюда, и Симон подумал, что она, вероятно, из сострадания к нему не хочет быть той, кто сообщит ему страшную весть. А может быть, ее удерживало то, что муж дома. Если не изменяет ему память, ее мужа зовут Амет. Найла, наверное, боится, что муж тут же узнает его, ведь Сервер, как писала она в единственном своем письме к Симону, очень похож на него. И как он понимает, она не хочет, должно быть, чтобы ее муж и отец Сервера встретились. И еще одна нелепая мысль пришла Симону в голову: не прячется ли от него Найла, не в силах простить ему, что не сдержал слова не приезжать сюда и не искать ее и сына, как было между ними условлено, не подождал, пока сама даст о себе знать. И вправду, они так и договаривались. Но это было в то время, когда с неба не падали бомбы и возле ям не резали детей.

Сколько стоять ему так и ждать? Раз Найла не хочет спуститься к нему, он поднимется к ней. А вдруг дверь откроет муж? Так он выдаст себя за другого и спросит о ком-то еще.

На войне было полно страданий. Но на ней было и полно счастливых неожиданностей, чудес.

В какой связи вновь вспомнил вдруг Симон, что сказал, провожая его из синагоги, Мейер-Залман? Неужели он, Симон, все же верит, что с Сервером могло произойти чудо и сейчас он увидит его?

Стоять и ждать Симон дольше не мог. Приближался вечер. Кое-где в окнах уже зажегся свет. Засветились и два знакомых окна на третьем этаже. Теперь он мог не сомневаться, что Найла дома, что это она недавно стояла у окна.

Лифт не работал. Но Симон все равно им бы не воспользовался. Еще со студенческих лет у него выработалась привычка: на этажи ниже пятого на лифте не подниматься.

По залатанным цементным ступеням Симон прошел, будто не заметив, этажом выше.

Кто занимал в те годы квартиру, под которой жила Найла Самединова, Симон уже просто не помнил. И не только потому, что минуло столько лет с той поры, как он отсюда уехал. Ведь не со всеми, кто обитал в этом шестиэтажном доме, был он знаком. Но какое, собственно, это имеет значение? Это даже к лучшему, он сможет выдать себя за дальнего родственника Самединовых. Постучит сюда под предлогом, что забыл, в какой квартире они живут. Быть может, ненароком узнает здесь еще о чем-нибудь, помимо того, что Самединовы, о которых спрашивает, занимают ту же квартиру, что и раньше, этажом ниже.