— Я могу считать даже на логарифмической линейке. Но бухгалтерию…

— Этому тебя подучат в конторе. У нас толковый бухгалтер.

Разглядывая то, что написал Симон на разлинованном листке бумаги, Эфраим понял, что не ошибся в парне. Тот не только схватывал все на лету, у него был прекрасный четкий почерк.

— Вот что, молодой человек, — обратился Эфраим к Симону, держа в руке исписанный листок бумаги. — На дворе у нас канун субботы. Сегодня пятница. В начале той недели, во вторник или среду, загляни ко мне в контору. Я думаю, к тому времени у нас в городе новые заводы и фабрики не вырастут и у биржи труда вряд ли будет куда послать тебя. А где ты живешь?

— На Подоле.

— Так далеко? Будешь работать у нас, подыщу тебе квартиру поближе. Берта, ты бы все-таки угостила молодого человека.

— Спасибо. — Симон поднялся. — Я не голоден.

«У кого можно было бы узнать, — думал Симон, шагая по длинной пыльной улице к себе на Подол, — что за человек этот Эфраим».

Но что, собственно, он потеряет, если во вторник или в среду заглянет к нему?

Две недели спустя Симон уже сидел в бухгалтерии чулочной артели — узкой комнате с двумя окнами во двор — и был занят тем, что читал различные деловые бумаги и вносил в толстые конторские книги дебет и кредит. Делал он все это без особого желания, считая, что на этой нежданной-негаданной должности счетовода долго не задержится. Не было дня, когда бы во время обеденного перерыва не сбегал он на биржу узнать, как там обстоят дела, не требуется ли на городские предприятия токарь или слесарь. Хотя Симон считал свою работу временной, он с первого же дня принялся вникать в нее, будучи уверен, что освоит ее так же легко, как и все, за что брался до сих пор.

Из всех дел, какие каждый день поручал ему на работе бухгалтер Исер Оскарович, больше всего нравилось Симону гонять костяшки на счетах. Пальцы его летали по черным и белым костяшкам, как по клавишам пианино. Временами в перестуке костяшек слышалась ему знакомая мелодия, и тогда он сбивался. Для бухгалтера — старого холостяка с длинными до плеч волосами и золотым пенсне на широком и крупном носу — не было большего удовольствия, как подловить Симона на ошибке. С первых же дней Симон почувствовал, что Исер Оскарович очень недоволен тем, что Эфраим Герцович Бройдо взял на место прежнего счетовода паренька, для кого бухгалтерия — темный лес, он не знает в ней, что к чему, — в то время как он, Исер, быть может, планировал взять на освободившуюся должность своего человека, и не исключено, что близкого родственника. Симону достаточно было провести с Исером два-три дня, чтобы понять: чем больше ошибок станет он допускать в работе, тем приятней это будет бухгалтеру, и поэтому ему нечего особенно рассчитывать на него как на наставника. Как только Симон понял это, он просидел несколько долгих вечеров в городской библиотеке, изучая книги по бухгалтерии, и понемногу дело у него пошло. Работа даже начала ему нравиться, хотя он все еще смотрел на нее как на временную и не скрывал того от Исера. То ли Исер перестал бояться, что Симон со временем займет его место, то ли его поразило, как легко и точно парень все схватывает, — за весьма короткое время и без чьей-либо помощи тот ушел так далеко, что почти ни в чем не уступал Исеру, — но в один прекрасный день стали они лучшими друзьями. О своем прежнем помощнике, с кем проработал в артели немало лет, Исер не высказывал и десятой доли тех похвал, какими наделял Симона в присутствии председателя и других членов правления артели. При этом демонстрировал всем, какой бисерный почерк у Симона, как четко выписывает он каждую букву, каждую цифру.

И не кто иной, как сам Исер Оскарович завел с Эфраимом Герцовичем речь о том, чтобы Симона сделали его заместителем. Ибо с тех пор, как трудится он бухгалтером, не было у него еще такого способного счетовода.

Но не потому только, что стал заместителем бухгалтера и ему повысили оклад, не был Симон уже так уверен, что бросил бы эту работу, найдись для него место где-нибудь на заводе. Имелись и другие причины. Одной из них, наверное, было то, что председатель артели недавно пустил его к себе в дом квартирантом — уступил ему одну из двух комнатушек в мезонине, меньшую, а не ту, где он делал мороженое. Выходило, будто Эфраим намекал этим: забудь о том, что тут у нас с тобой однажды было. Про квартирную плату речь вообще не шла. Эфраим хотел от своего квартиранта лишь одного: чтобы тот научил их единственную дочь, Ханеле, писать красиво, выработал у нее такой же бисерный почерк, как у него самого. Для девушки, объяснил Эфраим, изящный почерк — уже само по себе солидное приданое.

— Послушайте, я совсем не знал, что вы приходитесь родственником Эфраиму Герцовичу, — такими словами встретил бухгалтер Симона на другое утро после того, как тот перебрался жить к председателю артели, и это умозаключение явилось для Симона такой неожиданностью, что он совершенно растерялся, опешил и не двигался. — Не могу только понять: зачем вам нужно было это скрывать? — продолжал выговаривать ему И сер таким тоном, словно Симон, умолчав о том, когда поступил сюда на работу, бог весть как обидел его. — Но как видите, шила в мешке не утаишь. Рано или поздно, а тайное становится явным. Дебет с кредитом сходится. Фифти-фифти, половина на половину, как говорят англичане.

— С чего это, Исер Оскарович, вы вдруг взяли, что я прихожусь председателю родственником? — спросил Симон, наблюдая за тем, как подпрыгивает от возбуждения золотое пенсне на широком и крупном носу бухгалтера. — Неужели потому, что он пустил меня на квартиру?

— Раз вы сами знаете, так зачем спрашиваете? Я знаю Эфраима Герцовича не первый день. Просто так чужого человека он к себе не пустит. И насколько мне известно, не так уж он нуждается, чтобы пускать в дом квартирантов.

— Разве я сказал, что он пустил меня просто так? Я и сам понимаю, что не нужны ему мои несколько рублей квартирной платы. Эфраим взял меня чем-то вроде репетитора для своей дочери, чтобы я научил ее красиво писать.

— С каких пор изящный почерк дает право идти учиться? С таким социальным происхождением, как у их Ханки, в наше время в институт не лезут.

Симон посмотрел на него, недоумевая еще больше:

— Почему? Из-за того, что она дочь кустаря? Но кустарь ведь не чуждый элемент, он трудящийся.

— А кто говорит, что нет. Конечно, кустарь — трудящийся. Иначе я бы у них не работал. Но Эфраим — кустарь без году неделя. До недавнего времени у него была своя мануфактурная лавка. Ваш родственник, поймите…

— Какой родственник? — перебил его Симон. — Он мне такой же родственник, как и вам.

— Ну, пусть будет так, — произнес Исер таким тоном, словно делал одолжение. — Но одно я все же должен вам сказать. Эфраим Герцович не абы кто. Он в своем роде барометр. По нему можно предсказывать погоду.

— Тут уж я что-то совсем не пойму.

— В том-то и дело, что его не так-то просто понять. — На всякий случай Исер огляделся, хотя и без того знал, что кроме них двоих в комнате нет никого, и, гордясь тем, что может провести такую параллель, многозначительно сказал: — У Наполеона был министр иностранных дел, некий Талейран. Если вы учили историю, то должны были о нем слышать.

— У нас в профтехучилище преподавали обществоведение.

— А что такое обществоведение? То же самое, что история, название лишь другое. Председатель кустарной чулочной артели, разумеется, далеко не министр, но параллель провести можно. Так вот: когда император Наполеон Бонапарт прочно сидел на троне, завоевав половину мира, и был уверен, что завоюет и вторую половину, этот самый хромоногий Талейран вдруг берет и отказывается от поста, подает в отставку. Умные люди тут же смекнули, что коль скоро Талейран рвет с Наполеоном, когда тот еще в полном блеске, то за тем определенно что-то кроется и следует ожидать, что в ближайшее время колесико закрутится в обратную сторону. И точно. Прошло не так уж много времени, и трон под всемогущим императором закачался. Теперь уже все увидели то, что еще задолго перед тем предвидел Талейран и вовремя отказался от министерского кресла.