— Семен Исаакович. В паспорте я записан Шимон Ицкович. Но так меня никто не зовет.

— А меня зовут Найла Шевкетовна. — Она взяла его руку и положила на столик перед собой. — У вас очень музыкальные пальцы. Длинные, сильные и красивые. Я это сразу отметила. Но они очень шершавы.

— Я связан с металлом. До недавнего времени был слесарем, а сейчас токарь.

— А металл, как я догадываюсь, таких пальцев, как у меня, не любит. Когда же вы сюда переберетесь?

— Я вас не понимаю, Найла…

— Шевкетовна, — подсказала она. — Но не обижусь, если станете звать меня просто по имени, коль скоро и вы позволите так обращаться к вам.

— Найла, — чуть смутившись и растерявшись, он тут же добавил: — Шевкетовна. Мне непонятно… — И замолчал.

— Я полагаю, вы хотите знать, Семен Исаакович… Я не исказила вашего отчества?

— Нет. Не исказили. Но можете обращаться ко мне по имени.

— Значит, вы хотите знать, почему я сдаю комнату, хотя в деньгах, как видно, не нуждаюсь. Об этом вы хотели спросить?

Симон не отрицал. Но и не стал говорить так прямо, как она.

— Могу вам объяснить. Секрета тут нет. — Она еще глубже втиснулась в кресло и прикрыла ладонью глаза. — Мне скучно быть одной. Скучной страшно. Я просто боюсь.

— Разве вы одна во всей квартире?

— Одна. Уже четвертый месяц.

— Я женат.

Найла отняла руку от глаз и весело рассмеялась.

— Неужели вы подумали, что я ловлю себе жениха? — и рассмеялась еще громче. — Ну если так, значит, я выгляжу не такой уж старой. Жаль, что моего мужа сейчас тут нет. Он уехал в далекую экспедицию на целый год. Он видный археолог. Больше у вас нет ко мне вопросов? Может быть, вас удивляет, что я сдаю комнату мужчине, а не женщине? Это нетрудно понять. Когда в доме есть мужчина, то чувствуешь себя уверенной, а бояться его не стоит. Обе двери моей комнаты запираются изнутри, и я как в крепости. Но все равно, я бы не всякому сдала. Почему я выбрала вас, хотите знать? Просто вы мне нравитесь. Нет, не как мужчина, хотя как мужчина вы способны понравиться самой прекрасной женщине. Я имею в виду, — и для вас это не новость, — что вы красивы. Мой муж тоже красив. К чему я все это рассказываю, не знаете?

Симон пожал плечами.

— Я тоже не знаю.

Найла посидела немного молча, потом продолжала:

— Мне кажется, вы не только рабочий. Я это почувствовала, наблюдая, как вы рассматриваете картины. Скажите, вы случайно не увлекаетесь живописью?

— Какое-то время увлекался… И сейчас немного балуюсь…

— А музыкой? — спросила Найла уже уверенней.

— Тоже понемногу.

— Теперь видите, я в вас не ошиблась, поэтому, должно быть, и подошла к вам на почте. Но должна вас предупредить заранее. Ну, вы меня понимаете.

— Чтобы я и не думал перевозить сюда семью, об этом предупреждаете? Не волнуйтесь. Я никого сюда не привезу. Мне некого перевозить. Я вроде бы и разошелся с женой, вроде бы и нет. Но мы уже давно не виделись. Она даже не знает, где я.

От удивления глаза Найлы широко открылись и заняли чуть ли не пол-лица.

— Все красивые мужчины обходятся так со своими женами.

— Зря вы так думаете. Не я бросил ее, а она меня.

И словно речь шла о привычном, будничном явлении, Найла, поднявшись с кресла, спросила деловито:

— Когда же вы думаете перебираться? Ваша комната, как видите, готова, и вы можете занять ее уже сегодня.

В тот же вечер Симон переехал на новую квартиру, в отдельную, меньшую комнату с двумя окнами во двор.

Перебираясь туда, он, конечно, не предполагал, что уже через каких-нибудь две недели Найла вдруг оставит его ночевать у себя, и все остальное время, пока он будет квартирантом, смежная дверь их комнат всегда будет для него открыта. Во всяком случае, для него, насколько он помнит, это было неожиданно.

Быть может, и для нее случившееся в тот поздний вечер тоже было неожиданностью.

Вечер был холодный, дождливый, какой иногда случается в середине лета, чтобы напомнить о близости надвигающейся осени.

Симону никуда не хотелось идти. Вернее, ему и некуда было ходить в огромном шумном и малознакомом городе. Единственное место, куда он заглядывал после работы, был литературный кружок при областной газете. Но сегодня и там ничего не предвиделось. На позавчерашнюю встречу один из начинающих поэтов принес целую тетрадь стихов, и почти в каждом стихотворении говорилось о таких грустных дождливых вечерах, как сегодня. Поэт объяснил это тем, что муза посещает его чаще всего осенью, как Пушкина в Болдине. Но вот сидит он, Симон, уже битых два часа за письменным столом и не выдал ни одной настоящей поэтической строчки. Все, что написал, надо разорвать. В такие часы Симон приходил к выводу, что попусту тратит время, настоящего поэта из него все равно не выйдет. Он, по-видимому, вообще человек без таланта. Хотя ни от кого, кроме как от самого себя, такого не слышал.

Не желая совсем пасть в собственных глазах, Симон достал альбом и принялся рисовать. При этом ему казалось, что, посвящай он искусству живописи хотя бы сотую долю того времени, что тратит на поэзию, из него мог бы выйти хороший художник. Но к живописи его влечет не так сильно, как к поэтическому творчеству. И к музыке его тоже так не влечет, хотя те, кто слышал его игру на фортепьяно, убеждены, что занимайся он усердней музыкой, то со временем стал бы знаменитым пианистом. Поклонники его таланта, если таковой есть у него в действительности, ошибаются. Не понимают, что нельзя стать подлинным художником, не рисуя того, что видишь вокруг, и подлинным музыкантом, если не на чем играть. Только поэту нет во всем этом надобности. Ему достаточно собственной памяти, собственного сердца, собственной души. Там есть все, что нужно для творчества: и ухо, внимающее всему, и око, видящее все. Правда, бывают исключения. Таким исключением был Айвазовский. И хотя Симон временами тоже пишет по памяти, он все же знает заранее, что Айвазовским не станет. Вот сидит он и рисует карандашом в альбоме. Он знает наперед, что хочет нарисовать: шестиэтажный дом без лифта, с узкими окнами, откуда переехал сюда. Не знает лишь, как у него выйдет: плохо или хорошо. В поэзии, если это настоящая поэзия, никогда не знают наперед, что хотят сказать. Иногда хотят сказать одно, а выходит совсем другое, не имеющее никакого отношения к тому, что задумал вначале… А быть может, не удалось ему сегодня написать ни одной подлинно поэтической строки потому, что привык творить в тишине. А тут все время из комнаты Найлы слышится бесстрастная невыразительная игра на рояле. И вдруг… Кто заиграл там так чудесно?

Фрейдин отодвигает от себя альбом с незаконченным рисунком и прислушивается. Играй это кто-то из учениц Найлы, то, после того как игра оборвалась, слышна была бы речь. Но там тихо. Прошло несколько минут, и снова рассыпались чудесные звуки рояля.

Теперь Симон уже не сомневался, что играет она, Найла.

Внезапно погас свет, и густая темнота окутала комнату. Скорей всего перегорели электрические пробки.

Выждав, пока умолкнет рояль, Симон робко постучал в крепко запертую с той стороны дверь.

— Найла Шевкетовна, не найдется ли у вас свечи или фонарика посветить мне? Надо посмотреть предохранители в коридоре. Они, видно, перегорели.

В сомкнувшейся тьме обеих комнат, когда Найла открыла дверь, ее вытянутые руки случайно наткнулись на его руки, и оба одновременно попросили извинения друг у друга.

— Свет отключили не только у нас. Темно на всей улице. — Найла подозвала Симона к окну: — Видите? Огня нет нигде, ни в одном окне.

— Вероятно, авария на электростанции. Боюсь, это надолго.

— Вы так думаете? — Найла чуть не ухватила его за руку, когда он сделал шаг к двери. — Куда вы торопитесь?

Симон не совсем понял, к кому она обращается. К нему?

— Чего вам сидеть там одному в темноте? — снова дошел до Симона ее молодой тихий голос — Вдвоем все же уютней. — И почти шепотом: — Не знаю отчего, но с некоторых пор я стала бояться темноты. Часто сплю с зажженной лампой. Пожалуйста, присядьте.