Человек, сидевший недалеко от нее, не был похож на Алика, и все же она от боли закрыла глаза: его рука лежала на колене приникшей к нему девушки…

Так, с почти закрытыми глазами, Шева спустилась еще на несколько ступенек ниже, не понимая, почему все в проходе сердятся на нее. Они же здесь не в Художественном, где боятся упустить слово, и не в Большом, где без музыки балет перестает быть балетом. Здесь музыка, так ей по крайней мере кажется, мало связана с тем, что происходит на катке, зачастую даже мешает.

Вот в переполненном дворце наступила полная темнота. Шева уже давно заметила, что обычно полная темнота в зрительном зале наступает тогда, когда зрителя собираются чем-то поразить. Несколько минут назад поразили богатыми пестроцветными одеяниями, светящимися обручами на головах. А теперь? Барабанная дробь, перекличка труб и кларнетов возвестили, что сейчас начнется веселый шумный карнавал, и так как Шева ждала именно этого, она не сразу заметила маленький бледный круг, выплывший из мрака, и стройную пару, легко несшуюся, почти не касаясь коньками льда. Маленький светящийся круг не отпускал от себя несущуюся пару, а метался вместе с нею по большой арене, отбрасывая на темную гладь льда их длинные парящие тени. Шева уже не могла себе представить этих танцоров не на коньках, как нельзя представить себе лебедей без крыльев, и всякий раз, когда они проносились мимо, Шева ждала — вот-вот оторвутся они от льда и начнут парить в воздухе.

Партнер все время держался на некотором расстоянии от девушки, словно стыдился в присутствии стольких людей приблизиться к ней, и этим напомнил Алика на выпускном Школьном вечере. У этого молодого стройного человека теперь тоже, вероятно, затуманенный взгляд.

Шева спустилась еще ступенькой ниже и, хотя лица танцующих разглядеть не могла, была уверена, что у них такие же счастливые сияющие глаза, какие были у нее и у Алика тогда, у запотевшего окна троллейбуса.

Молодой человек наконец настиг девушку. Шева следит за тем, как нежно берет он ее на руки и, гордо подняв над головой, легко и осторожно прыгает через все преграды на пути. Потом осторожно и нежно опускает ее, и счастливые тем, что молоды, стройны, красивы, несутся они — глазами не угнаться — по просторному, ярко освещенному ледяному полю. Но что вдруг произошло? Почему блик света вокруг них стал меньше и бледнее, чем прежде? Почему молодой человек, который только что был так нежен, так заботливо и гордо носил девушку на руках, вдруг дико схватил ее за ноги и стал вертеть вокруг себя, словно собирался отшвырнуть? Что означает звучание труб, барабанная дробь, ворвавшиеся в напряженную тишину?

Неужели они хотели показать только упругость и гибкость своих тел?

Что это действительно так, Шева убедилась потом, когда на арену выбежала другая пара. Теперь она уже воспринимала их погоню друг за другом как обычное цирковое представление.

Сильный яркий поток света, пролившийся с потолка, со стен, превратил огромный зрительный зал Дворца спорта с его красными, желтыми, коричневыми скамьями и празднично разодетыми людьми в сверкающую мешанину красок. Шева поняла, что теперь, в антракте, отыскать здесь кого-либо невозможно, и все же продолжала искать Алика и среди тех, кто толкался к выходу, и среди тех, кто на время антракта остался сидеть на месте. Она спустилась к огороженной арене, от которой тянуло приятной свежей прохладой, будто для того, чтобы потрогать рукой искусственный лед, и осталась там до конца антракта. Если Алик в зале, он ее теперь непременно увидит… Разумеется, не подойдет к ней — «та» его не пустит, и хотя Шева не имела ни малейшего представления о том, кто эта самая «та», она представлялась Шеве не иначе, как стройной, рослой, с темно-голубыми глазами и светлыми русыми волосами.

У перил арены несколько юношей завели спор о представлении. Один из них, худой, долговязый парень в очках, все повторял, что классика давно себя изжила. Будь он, к примеру, поэтом, музыкантом, художником, и скажи кто-нибудь о его произведении, что оно — классика, он бы это произведение немедленно уничтожил.

— Чем нас так восхитил венский балет? Тем, что не имеет ничего общего со старомодными балетами — «Лебединым озером», «Золушкой», «Жизель»… Большой театр со своим «Лебединым озером» — это для наших родителей. Пусть они и ходят туда, а мы, молодежь, будем ходить сюда! Не так ли?

— Нет! — вмешалась Шева.

— Что? Может, вам не понравился балет?

— Хотите сказать — аттракцион? Как аттракцион он мне, конечно, нравится.

Парень снял очки и уставился на Шеву большими беспокойными глазами.

— Если вы считаете, что показ физической красоты человеческого тела — это только аттракцион, значит, вы совершенно незнакомы с новым искусством. Что вам, собственно, не понравилось? Что не показали, как собирают хлопок на полях или как выполняют план на заводе? Или то, что не прячут наготу человеческого тела в ватники и кирзовые сапоги? Новое искусство…

Последние его слова до Шевы уже не дошли. Публика, двинувшаяся из фойе в зрительный зал, утащила с собой худощавого парня в очках. Шева забралась на верхние ступеньки и стала следить за человеческим потоком, сквозь все входы вливавшимся в зал. И снова ей показалось, что видела, как вошел Алик, но в то же мгновение ей уже чудилось, что видит его в другом секторе, в другом ряду.

Как только погасили свет и послышалось знакомое гудение прожекторов, Шева вышла. Она вдруг ощутила такую усталость, что еле добралась до гардероба. Ей уже было безразлично — был ли там Алик один или с «той»…

— Что мне до этого? — произнесла она вслух, поправляя перед зеркалом растрепавшиеся волосы. — Ну, что мне до этого?

Шева увидела в зеркале застекленную кабину телефона-автомата у дальнего угла тускло освещенного фойе и лихорадочно стала перебирать в кармане мелочь, пока не нашла пятиалтынный. Она быстро подошла к автомату, опустила монету, схватила трубку и принялась поспешно вращать диск. Страшно томительной показалась ей минута, пока в трубке послышались долгие монотонные гудки. Она знала, что никого там нет — Сиверы еще на даче, а он… И все же позвонила… В первый раз с того памятного вечера набирала номер его телефона.

Вдруг автомат вздрогнул, будто в нем внутри что-то оборвалось. Шева услышала в трубке голос Алика. Это было так неожиданно, что от растерянности прикрыла рукой трубку и, кажется, уже после того, как у нее вырвался сдавленный крик. Еще мгновение, и она отозвалась бы на его многократные — алло, алло!.. Боясь, что это может случиться, она повесила трубку и, сдерживая дыхание, на кончиках пальцев вышла из кабины.

Счастливая, сияющая пробежала она по фойе, и когда у выхода сунула билетеру скомканную десятирублевку, она даже не посмотрела — тот ли это билетер, что ее сюда впустил.

Войдя в дом, Шева увидела в передней на вешалке чужое мужское пальто.

— Кто у нас? — шепотом спросила она дедушку, сидевшего в маленькой отдельной комнатке у включенного телевизора.

— Кто-то из Инты, знакомый твоего дяди Шаи.

— Калмен Ошерович?

— Как ты сказала? Да, да, кажется, он… Ай и озорник же, слышишь! Выкинул только что такую штуку!..

— Кто, дедушка?

— Ну, этот ваш Аркадий Райкин… Мне показалось, что вижу перед собой нашего дорогого Пейсахку. Боже, боже, что обстоятельства могут иногда сделать с человеком. Такой был золотой парень, приветливый… Так вот же тебе! Поди знай, что, избрав его председателем, мы сделаем несчастными и себя, и его! Просто взяли и испортили человека. Подумать только, чтобы человек за каких-нибудь два-три месяца так изменился. Ничего похожего на прежнего Пейсахку! Превратился сразу в Петра Матвеевича, и убереги тебя господь возразить ему хоть словом! Все знает, все умеет, во всем дока, одним словом — пророк Моисей. И откуда только спесь взялась, привычка браниться, людей смешивать с грязью?! Страшное дело, говорю тебе. До того, как мы его в председатели выбрали, работал он в моей бригаде, на винограднике. Был я тогда для него реб Нехемья, Нехемья Эльевич, а как, не приведи господь, вышел в председатели, стал обращаться ко мне не иначе, как «Эй, ты!». И долго ли, думаешь, было мне оказаться там, где был твой дядя Шая? Чуть что, обзывал вредителем, саботажником, грозил пятьдесят восьмой статьей, черт знает чем… Подумаешь, может, что он только пугал? — Нехемья выключил телевизор и тихо продолжал: — Был у нас в колхозе кузнец Хаим Журочкин, человек за шестьдесят, труженик, каких на свете мало. Спрашиваю тебя, какое наказание полагается такому человеку за то, что он в иомкипур[4] не вышел на работу? Или, например…