Нехемья поднялся, прошелся по комнатке, плотнее прикрыл дверь и остановился перед Шевой…
— Ты ведь живешь в Москве и разбираешься, не трудно понять, лучше меня. Так растолкуй же мне, откуда такое берется? Был золотой парень, и вдруг — на тебе!
За те несколько дней, что дедушка у них в гостях, Шева успела заметить, что он всякий раз ищет случая выговориться, как человек, который после нескольких лет молчания вдруг обрел дар речи, и возможность выговориться доставляет ему особенное удовольствие. Казалось только странным, что дедушка задает ей такие вопросы. Но потом поняла, что это обращается он не к ней, а к самому себе, от нее же, от Шевы, требуется лишь не мешать ему найти ответ. Она не перебивала его и теперь, когда так хотелось узнать, когда приехал Калмен Ошерович, что рассказывает, надолго ли здесь задержится.
— Еще, по-видимому, не пришло время, чтобы на все можно было найти ответ, и, в конце концов, это теперь не так уж важно. Важно, что теперь все будет так, как учил Ленин.
Из соседней комнаты доносился низкий мужской голос.
— Да, Калмен Ошерович. С Кавказа приехал.
— Я вижу, доченька, он тут у вас частый гость.
Шеве показалось, что дедушка этим не очень доволен.
— Он был у нас перед отъездом в Сочи, привез привет от дяди… Сам он из Польши.
— И назад к себе в Польшу не едет?
— Об этом долго рассказывать.
— И все же…
— В другой раз, дедушка.
— В другой так в другой… Я не из очень любопытных. Он, случаем, не дамский портной? Польские портные ведь славятся, а за славу у нас платят большие деньги, главным образом вы, женщины, да еще там, на севере, где люди вообще не стеснены в деньгах.
— Вот и не угадал, дедушка. Калмен Ошерович шахтер, посадчик. Ты знаешь, что такое посадчик?
— Ну, ну… Послушаем.
— А что такое проходчик, дедушка, ты знаешь?
Нехемья с улыбкой взглянул на внучку.
— Ах, да, совсем забыла, что ты едешь из Инты. Страшно в шахте, дедушка?
— Страшно ли, не страшно ли, но нелегкий это хлеб… На винограднике, разумеется, приятнее, чем мокнуть в слякоти, ползать на четвереньках по лаве. А кроме того, не приведи господь… И все-таки твой дядя говорит, что работать на шахте ему в тысячу раз больше по душе, чем на винограднике. Шахтер, говорит Шая, что минер… Одним словом, нравится ему быть шахтером.
— Послушал бы ты, дедушка, как рассказывает Калмен Ошерович о шахте. Будь я мальчишка, пошла бы только в посадчики! Рассказать тебе, как сажают кровлю?
— Ну, ну, давай, давай, — и Нехемья, слегка покачиваясь, захватил в кулак чисто выбритый подбородок.
Из соседней комнаты снова донесся низкий голос гостя. Шева поймала на себе задумчивый взгляд деда и смущенно опустила голову.
Три месяца, прошедшие с тех пор, как Калмен Зберчук привез привет от дяди Шаи, Шева была так занята собой, что почти не заметила, как изменилась за это время ее мать. Даже когда тридцатидевятилетняя Цивья после отъезда Зберчука на Кавказ пришла однажды домой, подстриженная под мальчишку, Шева не заметила бы этого, если бы мать не спросила — идет ли ей новая прическа. И что мать вдруг начала наряжаться в короткие узкие платья, стала учиться ходить в туфлях на необычайно высоких каблуках, Шева тоже заметила не сразу. И что мать со дня на день становилась моложе и красивее, она, кажется, разглядела позднее всех.
Когда Зберчук пришел к ним в первый раз, Цивья еще не слишком долго задерживалась перед зеркалом. Он застал ее в стоптанных домашних туфлях, занятую уборкой комнаты. Подав Шеве руку, гость перевел глаза на мать и удивленно спросил:
— Она и в самом деле ваша дочь? Я скорее поверил бы, что — младшая сестра.
И зачем мать ему тотчас же выложила, сколько ей лет, сказала, что жизнь ее, по сути, уже прошла! Незаметно было, чтобы мать хотела этим дать гостю возможность повторить, что она выглядит очень молодо.
Назавтра Зберчук опять пришел к ним. Посидел на этот раз до позднего вечера. Шева скорее почувствовала, чем поняла, что мать была бы рада, если бы она, Шева, прощаясь с гостем, попросила его не ждать особых приглашений и запросто приходить к ним, как к себе домой. Вместо этого Шева сказала:
— Знали бы вы, как я вам завидую, что скоро увидитесь с дядей Шаей.
— Мы с вашим дядей, как говорится, не один пуд соли вместе съели…
— Может, вы на эти дни перебрались бы к нам? У нас, как видите, довольно просторно. Я уступлю вам мою комнатку.
— Спасибо, у меня есть где жить. — И, словно боясь, что неверно истолкуют его слова, Калмен Ошерович поспешил добавить: — Я остановился в «Пекине». Изумительная гостиница, сообщение к тому же очень удобное — двадцатым троллейбусом от вас прямиком к гостинице.
— Вы, очевидно, не впервые в Москве?
— Как вам сказать… И да, и нет. Больше двух-трех дней я никогда здесь не задерживался.
— За два-три дня Москву, конечно, не осмотришь.
— Тем более, что эти два-три дня у меня уходили на беготню по магазинам. Думаете, ради себя? Боже упаси! И в самом деле, много ли одному человеку нужно? Но у нас на севере заведено: как едет кто в Москву, засыпают его поручениями — купи то, купи это… Ведь все-таки, что ни говори, Москва! На этот раз, видите ли, я никому ничего не обещал, потому что назад, возможно, поеду не через Москву, а через Пинск — посмотреть город, где ваши, то есть наши, взяли меня, так сказать, в плен и таки тут же на месте отпустили. А может, поеду куда-нибудь в другое место. У меня в этом году почти четырехмесячный отпуск — за этот и за прошлый год. У нас на севере, как вы знаете, двойная зима, двойной оклад, двойной отпуск. Два месяца пробуду на Кавказе, а куда девать остальные два месяца?
— В Москве, у нас!
Не представляла себе тогда Шева, какое значение Зберчук придаст ее словам и тому, что мать стояла тут же и молчала. Шева и представить себе не могла, что гость назавтра же отправится в ВЦСПС и обменяет путевку с таким расчетом, чтобы уехать на две недели позднее, что эти две недели, как бы поздно ни вернулась она с прогулки, будет заставать его у них дома. Каждый раз после его ухода мать долго бродила по комнате и вдруг останавливалась перед портретом отца на стене.
Отца Шева почти не помнит. Семи лет еще не было Шеве, когда мать взяла ее с собой на Северный вокзал, чтобы встретить прибывший из Германии военный эшелон.
Поезд еще не остановился, когда с подножки одного из передних вагонов спрыгнул высокий военный в солдатских погонах, и, прежде чем Шева услышала от мамы, что это ее отец, она уже сидела у него на руках, совсем как маленькая. Те два часа, что эшелон стоял, отец не отпускал ее от себя, втроем расхаживали взад и вперед по перрону. Она все время, помнится, пыталась ходить по одному рельсу, и был тогда чудесный солнечный день. Отец — высокий, почти на целую голову выше мамы, от его шинели пахло свежевспаханным полем. Больше Шеве ничего не запомнилось о том далеком весеннем дне. Что у отца, как и у нее, продолговатое смуглое лицо и большие темные глаза, она знала по портрету, висевшему у окна.
Через полгода почтальон принес извещение, что отец погиб в Маньчжурии.
Как и многие другие вдовы, потерявшие мужей на фронте, Цивья махнула на себя рукой и целиком ушла в работу. Она работала на том же электроламповом заводе, откуда на воину ушел ее муж.
Чтобы среди тех, кто иногда собирался у них в доме, был хоть один мужчина, — такого Шева не упомнит. Одни только вдовы. Мать всякий раз предупреждала, что в доме ребенок, и если кто-нибудь, забывшись, начинал рассказывать такое, о чем детям еще рано знать, мать немедленно обрывала разговор. И все же Шеве не раз довелось тогда услышать такое, смысл и значение чего она поняла много лет спустя. Чаще всего приходилось ей слышать о засидевшихся девушках, которым нет еще и двадцати четырех лет, о девушках, торопящихся выйти замуж только ради того, чтобы числиться в замужних. При этом производились расчеты — сколько, примерно, девушек приходится на одного парня, и не находили ничего удивительного, что при нынешних обстоятельствах парни не спешат жениться.
