Алик соскочил с кровати и стал торопливо одеваться. Шева теперь определенно одна дома.

Уже в пальто снял он телефонную трубку и позвонил на их старую квартиру. Знал, что там ему ответят: «Изгуры некоторое время назад переехали в новую квартиру… Телефона у них еще нет, но адрес новый можем вам дать…» И все же позвонил и попросил к телефону Шеву. Ему было приятно услышать, как в телефонной трубке назвали ее имя.

Пересекая большой заснеженный двор, Алик встретил несколько тепло укутанных детей о санками.

— А ну-ка, садись! — весело крикнул он мальчику лет четырех-пяти в коротенькой белой шубке и, запрягшись в санки, пустился в галоп.

В нем снова проснулась та радостная праздничность, что вместе с сиянием первого снега вытащила его рано утром из мягкой постели и гнала бегом в одних трусиках по светлым комнатам просторной квартиры.

Приближаясь к желтоватому пятиэтажному дому с узенькими балкончиками и натыканными на крыше антеннами, Алик вдруг поймал себя на том, что подражает Борису — идет точно так же, как тот, слегка склонив голову набок, чуть подпрыгивает и, словно маршируя, размахивает руками. Несколько раз сошел на мостовую и, совсем как Борис, поддал носком жестяную консервную банку, черепок, валявшийся на дороге…

Солнце так неожиданно вышло из-за тучи, что Алик едва успел отвести глаза от резко засверкавшего снега. Свежий пушистый снег на мостовой отсвечивал голубовато-розовым сиянием, что делало его похожим на мыльную пену — налети ветерок, и понесутся к солнцу прозрачные радужные мыльные пузыри. Вместе с ними и он, кажется, оторвался бы от земли, — такое чувство легкости охватило его вдруг у подъезда. Алик стоял на наружных ступеньках и глядел на человека в полузастекленной кабине подъемного крана, откуда, казалось, к небу было ближе, чем к земле. Алику тоже сейчас хотелось быть наверху, на лесах, и вместе со всеми выкрикивать: «Раз, два — взяли! Еще — взяли!» Попадись ему лопата, он принялся бы сбрасывать снег с крыш.

Это не только было естественной потребностью здорового молодого человека что-нибудь делать, — собственно, сегодня первый день, когда Алик не пошел в институт, не сидит над книгами, — у него сейчас просто была потребность делать добро, и это было видно по добродушной улыбке на его лице, напоминавшей ту особенную улыбку, какую у случайного прохожего вызывают малыши в детском саду. Ту праздничность, с которой Алик проснулся на рассвете, он всю дорогу искал в пассажирах троллейбуса, в людях, встречавшихся на улице, в машинисте за стеклом кабины подъемного крана, в тех, кто сновал вверху на лесах, на стропилах, и был почти уверен, что с этим чувством проснулась сегодня Шева и так же, как он, забыла все, что случилось в тот осенний вечер. Ему даже казалось, что она ждет его сегодня — не может же человек долго сердиться. Набрав в грудь воздуха, чтобы хватило до последней ступеньки, Алик взбежал на третий этаж и нажал кнопку звонка.

Никто не отозвался. Неужели он только прикоснулся к кнопке? Но ведь явственно был слышен звонок, звук его не замер в ушах еще и теперь. Алик снова набрал воздуха, как при состязании — кто дольше продержится под водой, — и сильно нажал кнопку. Стук собственного сердца дошел до него гораздо раньше, чем отзвук тяжелых шагов по ту сторону двери. Это были не Шевины шаги, и поэтому его не удивило, что за открывшейся дверью увидел незнакомого мужчину.

— Извините я, видимо, перепутал адрес, — смущенно пробормотал Алик, — какой это корпус?

— Сам не знаю, — пожал плечами мужчина, — я не здешний. Ша, вот, кажется, идет кто-то, сейчас спросим…

С верхнего этажа соскользнул по перилам мальчуган.

— Мальчик, какой у нас корпус?

— Четырнадцатый! — и, перескакивая через несколько ступенек, мальчуган пустился бежать.

— Странно, — произнес растерянно Алик, — неужели я перепутал?

— Кого вам, собственно нужно? — спросил участливо мужчина.

— Я к Изгурам!

— С этого бы и начали… Войдите, войдите! А кто вам из Изгуров нужен? Цивья Нехемьевна на работе.

— А Шева? — неуверенно спросил Алик.

— Ах, вы к Шеве! Она, надо думать, скоро вернется. Ушла в поликлинику на перевязку.

Возможно, Алик и на этот раз не обратил бы особого внимания на то, что здесь низкий потолок, если бы стоявший против него мужчина не был таким рослым.

— Учились, наверное, вместе с Шевой? Нет дня, чтобы не приходили ее проведать.

— Хорошенькая квартирка у вас.

— Разумеется. Вы тоже живете в новой квартире?

— Так вы, значит, Шевин…

— Да, да, Шевин дедушка. Что вы так смотрите? — он взялся рукой за тщательно выбритый подбородок и выше поднял голову. — Не знаете, что в наше время пошла мода на молодых дедушек? Но мы уже далеко не так молоды, как кажемся, — между молодостью и моложавостью лежит немалый век…

— Значит, вы и есть Шевин дедушка? Шева мне рассказывала…. Но я забыл, как вас звать.

— Меня? Нехемья Эльевич. А вас, молодой человек?

— Александр.

— А чем занимаемся? Слышал я, люди говорят, у вас появилась тут мода — сидеть на хлебах у отца-матери.

— Собираюсь стать шахтером.

— В Москве разве есть шахты?

— Я еду в Кузбасс.

— Почему вдруг в Кузбасс? Почему, например, не в Инту? Ой, велика там теперь нужда в людях, и как раз в молодых людях, в солдатах, кого, как говорится, не остановит пятидесятиградусный морозец, да с ветерком впридачу. Жизнь там на зависть. А катанья на санях с террикоников после работы — страх глянуть, говорю я вам, Ай, что там за народ!

— Как вы сказали, Инта?

— Инта, да, Инта. Никогда не слышал? Я до войны тоже не слышал… Вообще до войны мы о многих вещах не слышали. — Нехемья махнул рукой, словно оттолкнулся от набежавшей волны, грозившей увлечь его с собой, и спрятал темные глаза под выгоревшими бровями.

Ничего этого Алик не заметил, как не заметил и глубоких морщин на обветренном загорелом лице Нехемьи. Гость разглядывал фотографии и статуэтки на комоде, книги на этажерке, комнату, где живет Шева.

— Куда у вас выходит балкон? — спросил Алик, словно и в самом деле был тут впервые. Он подошел к стеклянной двери и стал вглядываться в каждого прохожего, появлявшегося на тротуаре.

Подошел к двери балкона и Нехемья, взглянул на редкие клубы дыма, проплывавшие под облаками, и проговорил:

— Сегодня еще будет прекрасная погода.

Почувствовав на себе недоумевающий взгляд Алика, старик добавил с улыбкой:

— Виноградарь, проживший столько лет в степи, поневоле становится знатоком по части погоды.

— Инта… Это здорово далеко отсюда? — задумчиво спросил Алик.

— Смотря как понимать… По нынешним временам и до Америки ведь не так уж далеко. За каких-нибудь четыре-пять часов ты в Инте, а поездом тоже не особенно страшно — трое — трое с половиной суток. Боже, боже, куда только человек не добирается! Забрался в тундру, пролез сквозь самые горы тьмы, аж до Полярного круга, где двенадцать месяцев — зима, а остальное — лето, как в тамошней песенке поется, и выстроил там город. И что за город! Красавец! Сын у меня там живет, Шевин дядя, значит, работает в шахте проходчиком, то есть путь прокладывает, разведчик, одним словом — шахтер! А был, как и я, колхозник. Перед войной, значит. А война его забросила аж туда. Э! — Нехемья снова махнул рукой, будто опять оттолкнулся от волны, грозившей увлечь его с собой.

Не заметил этого Алик и сейчас. Не заметил также, как Нехемья отошел от балкона и, заложив руки за спину, привалился к стене, точно к печке, и тихо затянул незнакомую мелодию. Алик все еще следил за прохожими на улице.

— Боюсь, что не дождусь ее сегодня.

— Я и сам не понимаю, почему она сегодня так долго задерживается. Не иначе… Впрочем… — Неожиданно для Алика старик вдруг спросил: — Что это был за паренек?

— Кто? — растерялся Алик.

— Ну, тот самый, что ехал тогда с ней в троллейбусе? Ты послушай только — дать, чтобы ее саданули ножом в бок! А что, если бы, упаси боже, бандит ударил бы чуть выше… Ты послушай только — не заступиться за близкого человека! У нас когда-то случилась такая история. Тому — ни много ни мало — годов тридцать, а то и больше. В первое лето нашей жизни в крымской степи. Вот тогда-таки я в первый раз в жизни, можно сказать, почувствовал настоящий вкус воды. Без еды, знаю по себе, можно обойтись день, два, а если надо — и три. Но без воды, когда солнце жжет и палит, аж земля трескается… А колодец артезианский, как вы сами понимаете, не выкопать за день, и даже за месяц… Бульдозеров и экскаваторов, как в нынешние времена, тогда еще не было. И ездили мы поводу в отдаленные русские деревни. Были и деревушки поближе, большие немецкие хутора, но они вешали на колодцы по семь замков, замыкали от нас воду — вот разбойники, кулачье! Мы тогда, сами понимаете, были малость моложе и не из особенно пугливых. Вот мы и собирались человек по восемь, по десять и среди ночи устраивали налет на колодец. Был среди нас один такой, Сапожников, самый мудреный замок мог он открыть гвоздиком, а от его свирепого взгляда леденела кровь… То ли немцы-хуторяне не слышали, как мы возились у колодца, то ли боялись наших кулаков и кольев, но мы их не видели. Все проходило тихо, спокойно. И взбрело же однажды нашему Сапожникову показать немцам-хуторянам, что не боится приехать к ним по воду средь бела дня. За ним увязался еще один — некто Лейбл Ревзин, тоже силач. Набрав полные бочки воды, они пустились в обратный путь. Не успели выехать в открытую степь, как немцы-хуторяне нагнали их. Первым стащили с бочки Сапожникова. Увидев, что Сапожникова избивают, Лейбл выпряг из бочки свою лошаденку и ускакал. Понимаете — сбежал! Бросил товарища в беде… Мы этого самого Лейбла Ревзина пальцем не тронули. Только одно — перестали его замечать. Никто из нас не хотел с ним работать, никто не переступал порог его дома. Короче, этот человек был вынужден подняться и покинуть село.