Не о себе, не о своих переживаниях и страданиях в фашистских лагерях писала Найла в том письме, а об испытаниях их сына в годы войны и о том, что не могла дольше скрывать от него, почему пришлось ему столько вынести. Ей кажется, что Сервер сам догадался об этом еще прежде, чем она открыла ему тайну. Открыла она ее после смерти мужа. Умер тот не от старости, ему далеко еще было до шестидесяти, а от давних своих ран.

Из письма Найлы и со слов сына во время встречи Симон понял, что был для Найлы не случайным человеком. Кто знает, не стала ли бы Найла его судьбой, если бы задолго до того не встретил он Лиду и не полюбил ее на всю жизнь. Где-то глубоко в нем тлел огонек давней его влюбленности в Найлу.

Из всего, что обходил Симон в дневнике, самым значительным была его недоговоренность, когда Сервер просил его рассказать о народе, к которому он принадлежит по отцовской линии. Возможно, Симон недоговаривал потому, что не был уверен, что то, о чем ему следовало рассказать сыну, происходило так на самом деле. Но почему в дневнике он утаил обо всем этом от самого себя? Опять побоялся заглянуть в глубь себя?

И совершенно удивительным показалось Симону, когда однажды, причем без всякой причины, из одного лишь любопытства, он перелистал тетрадь с исписанными и недописанными страницами и заметил, что о Лиде сказано тут куда меньше, чем он должен был про нее сказать. Он почти ничего не написал про их любовь, про свою великую, глубокую, чистую любовь к ней, которая длится вот уже около двадцати лет. Сколько бы ни говорил это ей, ему все кажется, что, по сути, еще ни разу не выразил всей силы своего чувства. Скорее всего, это происходит, наверное, потому, что в свои годы он просто стыдится говорить об этом, хотя нужные возвышенные слова и сейчас еще нашлись бы. Симону хотелось, чтобы о его любви к Лиде знала не только она. Пусть об этом знают и его дети. Все его дети.

Когда Симон добавил еще несколько густо исписанных страниц о событиях последних дней и Лида упоминалась в них уже довольно часто, он все равно отдавал себе ясный отчет в том, что таким образом и в малой степени не передаст того, что испытывает к ней, что хотел бы и что должен сказать ей. Он и сам не знает, идет ли это лишь оттого, что он стыдится выглядеть в глазах тех, к кому может попасть когда-нибудь тетрадь, по-мальчишески глупым, или это идет оттого, что человек не способен быть до конца искренним с собой, никогда открыто не обнаружит перед собой всего, что чувствует и думает.

Человеку куда легче рассказывать о себе, если вместо себя он подставляет другого. В этом случае он получает возможность сказать обо всем. Ведь говорится не о нем, а о другом. Самый искренний дневник писателя — его произведения, а не дневник, если он ведет таковой. В произведениях — биография писателя, его сокровенные чувства и мысли. Не случайно, вероятно, сказал о себе автор романа «Мадам Бовари» Флобер, что мадам Бовари — это он сам. К тому же в произведении есть возможность рассказать о ком-то, не только как он выглядит, как ходит, как говорит, но и о чем думает. А это в произведении самое существенное. Быть может, именно поэтому Симона не тянуло читать книги, где рассказчик — сам автор, и даже в том случае, когда «я» означает не автора, а кого-то другого. Ибо как может в этом случае писатель рассказать, что творится у другого в душе? О чем другой думает?

Фрейдин не собирается превратить дневник в литературный труд. Когда тебе без малого семьдесят, писателем не становятся, к тому же он ни разу не писал прозы. К ней его никогда не тянуло. А историю своей любви к Лиде, которую хочет написать и должен написать, он ведь никуда не пошлет, предлагая напечатать. Не для этого пишет он ее. А коль так, не станет он шлифовать фразу, не станет искать подходящих слов, как делал и делает поныне, когда слагает стихи. В рассказе он даст Лиде другое имя: Зина. Себе он тоже подобрал имя: Саша. Александр. А фамилию — Гарбер.

Историю их любви запишет не в дневнике, а в тетради.

Открыв первую страницу, Фрейдин написал на ней: «Крепкая нить», а в скобках: «Рассказ о большой чистой любви».

Потом оставил от этой строки лишь одно слово: «Рассказ». Остальное зачеркнул.

И хотя Симон решил, что не станет искать для рассказа единственно верных слов, не будет оттачивать их и шлифовать, он все же долго мучился, прежде чем нашел наконец первую фразу. Она начиналась просто, с диалога между Александром и Романом, молодым соседом по палате в кардиологическом санатории.

Случилось это в том же санатории, где спустя без малого двадцать лет отдыхал московский гроссмейстер, против которого Симон должен был играть за одним из двадцати шахматных столиков, но из-за дождя, угрожавшего Лиде новым приступом астмы, остался в тот вечер дома.

— «Куда вы собрались с утра пораньше? — спросил, проснувшись, Александр Гарбер своего молодого соседа по палате, с кем еще не успел познакомиться.

Александр Гарбер прилетел ночью, когда ни одно окно кардиологического санатория уже не светилось. Дежурная еле достучалась до молодого человека, который один занимал двухместную комнату. Боясь помешать соседу, Александр разделся в темноте. Когда проснулся и увидел соседа одетым, в комнате уже было светло.

— К горному седлу, — ответил ему молодой человек, надевая часы на руку. — Наш доктор Зинаида Игнатьевна прописала мне моцион. Вот! — хлопнул он себя дурашливо кулаком по выпирающему брюшку. — Почти полпуда лишнего веса. Вместо утренней гимнастики Зинаида прописала мне горное седло. Тяжеловато малость, но терпимо. Понемногу втягиваешься. Дорога туда великолепная, а воздух свеж и прохладен, как нарзан. Кое-кто из курортников ходит туда не вес сбрасывать. Они ходят наблюдать восход солнца. Стоит. Сроду не видал такого великолепия.

Услышав это, Александр стал быстро одеваться.

— Подождите меня. Я иду с вами.

Молодой человек окинул своего соседа взглядом, как делает портной, когда снимает с кого-то мерку, и весело сказал:

— Вам наш доктор, полагаю, горного седла не назначит вместо утренней гимнастики. Как вам удалось сохранить фигуру? Не скажешь, что вы, не приведи бог, голодаете, и, на мой взгляд, вы не шибко старше меня.

— Это недолго проверить. Сколько вам лет?

— А сколько бы вы мне дали? Если до тридцати, согласен. В этом году мне аккурат тридцать.

— А мне уже около пятидесяти. Да, да, в этом году мне исполнилось сорок восемь.

— Вы шутите.

Гарбер достал из кармана паспорт и показал.

От изумления молодой человек сделал глубокий вдох, как курящий делает глубокую затяжку.

— Никогда не поверил бы. Честное слово. В такие годы так сохранить себя. Вас еще можно принять за парня. Серьезно говорю. Коли прочел правильно, зовут вас Александр Наумович.

— Гарбер, — подсказал ему Александр.

— А меня Роман Васильевич Зайцев. Не обижусь, если станете звать меня просто Роман. С чего, вы думаете, я так толстею? Не от еды. Излишеств себе не позволяю. Жена у меня молодая, и за собой надо следить. «Соцнакопление», как это называют, у меня от работы. Работа сидячая. Я бухгалтер в совхозе. А вы, как догадываюсь, с конторскими книгами и со счетами дела не имеете.

— Это не совсем так, как вы полагаете. Я как раз имею с этим дело. Я инженер, руковожу на Севере прокладкой дорог и ремонтом автомобилей.

— Ну, коль так, тогда все ясно. — Для Зайцева это, очевидно, означало, что Север — такое же средство против лишнего веса, как здесь, в южном курортном городе, горное седло.

Владелец «соцнакопления», как в шутку назвал избыток своего веса Роман Зайцев, был в восторге от нового соседа. Он нисколько не сомневался, что Александр Гарбер легким быстрым шагом мог бы проделать форсированный марш, не уступая молодым солдатам.

У шедшего рядом Гарбера и в мыслях не было обгонять отдыхающих санатория, тоже державших путь к слегка затуманенному горизонту. Гарбер хотел лишь, коль скоро уже отправился туда, сбросить излишек веса, который наверняка набрался за дорогу. На работе ему не нужно было о том думать. Редко выпадал день, когда бы он не проделывал пешком десять — пятнадцать километров.