Обагрённая Душа была фрегатом класса Гладиус с долгой и гордой историей побед во имя Ордена Кровавых Ангелов, а до этого IX Легиона. Она открыла огонь из множества орудий по Договору Крови.

Кратко, красиво, пустотные щиты вокруг ударного крейсера Повелителей Ночи мерцали на дисплее, напоминающем пятно масла на воде.

Договор Крови открыл ответный огонь. В течение минуты подобный лезвию корабль проплывал сквозь космический мусор, его орудия охлаждались от своей мгновенной ярости. Обагрённая Душа, вернее её мелкие осколки звенели и вспыхивали от пустотных щитов большего крейсера, так как он двигался сквозь разрастающееся облако крушения.

На другое судно, потерпевшее поражение и смерть в космосе, вскоре упала тень Договора. Ударный крейсер, заслонив солнце, приближался ближе, готовый снова вернуть свой абордажный модуль.

Первый Коготь возвращался через семь часов исследования халка. Их корабль прибыл на охоту ради него.

Герметичные переборки зашипели, когда укреплённые двери раскрылись с громким звуком трущихся шарниров.

Ксарл и Сайрон внесли Талоса на посадочную площадку. Узас шёл позади них, хромая, что портило его походку. Его спина горела огнём от снайперской пули с твёрдым сердечником, всё ещё сидевшей в нём. Что хуже — его генетически улучшенный организм уже заживил рану. Ему понадобится хирург, или, что более вероятно, — нож и зеркало, чтобы вытащить проклятую штуковину.

Один из Атраменторов, элитной стражи Достойного, стоял в своих неповоротливых терминаторских доспехах. Его череполикий клыкастый шлем спокойно наблюдал. Шесты с трофеями украшали его спину, на каждом из которых были наколоты по несколько шлемов из числа лояльных Орденов Астартес — история кровопролития и предательства, гордо представленная для своих братьев.

Он кивнул на склонённую фигуру Талоса.

«Охотник за Душами ранен?» — спросил Терминатор, его голос был глубоким, грохочущим рычанием.

«Нет», — сказал Сайрон. — «Сообщи Достойному. Его пророк страдает ещё одним видением».

Быть сыном божества — проклятие.

Видеть то, что видел бог, знать то, что он знал.

Эти видения, это знание раз за разом разрывали его душу на части.

Его жилищем была келья, лишенная всяких удобств и годная лишь на то, чтобы оградить от внешнего вмешательства. Запертый в этом ненавистном святилище, сын бога кричал безответным стенам о тайнах грядущего. Решетка динамика древнего боевого шлема придавала его сдавленным воплям металлический, безжизненный оттенок.

Иногда мускулы его сводила судорога. Могучие пласты мышц и сухожилий сжимались вокруг твердых, как железо, костей, заставляя сына бога содрогаться и с хрипом втягивать воздух. Он не способен был контролировать собственное тело. Эти приступы могли продолжаться часами, и тогда каждый удар двух сердец мучительно обжигал нервы, проталкивая кровь сквозь сведенные судорогой мускулы. В те минуты, когда проклятый паралич отпускал и резервное сердце замедлялось и останавливалось, он приглушал боль, колотясь головой о стены темницы. Новая мука отвлекала его от видений, горевших по ту сторону зрачков.

Иногда это помогало, но ненадолго. Вернувшиеся видения оттесняли слабую боль, вновь омывая огнем его разум.

Сын бога, все еще облаченный в боевую броню, бился головой о стену, раз за разом вгоняя череп в сталь. Но, учитывая покрывавший голову керамитовый шлем и модифицированные кости скелета, его усилия причиняли больше вреда стене, чем ему самому.

Подвластный тому же проклятию, что привело его генетического отца к смерти, сын бога не видел окружающих стен. Он не замечал и потока данных, пробегающих по сетчатке, когда дисплей боевого шлема отслеживал и выцеливал углы кельи, петли запертой двери и прочие незначительные детали обстановки. В левой верхней части дисплея проматывались графики жизненных показателей. Там периодически вспыхивали предупреждающие сигналы: то два его сердца начинали биться слишком часто даже для нечеловеческой физиологии хозяина, то дыхание прерывалось на целые минуты, пока тело сковывал припадок.

Такую цену он платил за сходство с отцом. На такое существование обречен живой наследник бога.

Раб стоял у двери и прислушивался, считая минуты.

Крики хозяина, доносившиеся из-за темного закаленного металла, наконец-то утихли — по крайней мере на время. Раб был человеком, и чувства его оставались по-человечески ограниченными, однако, прижав ухо к двери, он смог различить дыхание господина. Отрывистый, резкий, свистящий звук, превращенный вокс-динамиками шлема в металлическое рычание.

Но, даже думая о другом, раб продолжал отсчитывать секунды, складывавшиеся в минуты. Это было легко: его приучили делать это инстинктивно, поскольку в варпе не работал как следует ни один хронометр.

Раба звали Септимусом, потому что он был седьмым. Шесть рабов до него сменились на службе у господина, и ни один из этих шести не числился больше в экипаже корабля «Завет крови».

Сейчас коридоры ударного крейсера Астартес почти пустовали. Безмолвное кружево черной стали и темного металла, сосуды огромного корабля, некогда кипевшие жизнью: по ним семенили сервиторы, спешившие по простым поручениям, и переходили из отсека в отсек Астартес. Здесь же сновали смертные члены команды, исполняя бесчисленные обязанности, без которых корабль не мог оставаться в строю. В дни до великого предательства тысячи душ именовали «Завет» домом — включая почти три сотни бессмертных Астартес.

Время изменило это. Время и войны, которые оно принесло с собой.

Коридоры были не освещены, но не обесточены. В ударном крейсере обосновалась умышленная чернота — тьма настолько глубокая, что она въелась в стальные кости судна. Темнота совершенно естественна для Повелителей Ночи, ибо все они родились в одном лишенном солнца мире. Для немногих членов команды, обитавших в «Завете», тьма поначалу была нежеланным спутником. Большинство раньше или позже привыкло. Они все еще нуждались в факелах и оптических усилителях, поскольку оставались людьми и не могли пронзать взглядом искусственную ночь, как их повелители. Но со временем они научились обретать во мраке спокойствие.

А затем привычка превратилась в крепкую связь. Те, чей разум не смирился с чернотой, впали в безумие. Им пришлось заплатить жизнью за неудачу. Остальные покорились и приспособились к невидимому окружению.

Септимус понимал больше, чем другие. Все механизмы обладали душой. Он знал это еще с тех пор, когда был предан Золотому Трону. Иногда раб заговаривал с пустотой, понимая, что тьма обладает собственной волей, выражением разума самого корабля. Двигаться сквозь чернильную темноту, наводнившую судно, значило обитать внутри души ударного крейсера Астартес, вдыхать ощутимую ауру вероломной злобы «Завета».