Одного имени он не слышал, как ни пытался: это было имя Дафан.

Наконец, хотя шепчущий голос не умолкал, внимание Дафана привлекло нечто куда более пугающее: огромный красный воспаленный глаз заполнил, казалось, все поле зрения, словно это был глаз самого неба. Радужная оболочка глаза казалась тонкой розовой полоской вокруг огромной черной дыры, из которой исходил свет, подобного которому Дафан еще не видел: свет, умерщвлявший все, к чему прикасался, свет мгновенной гибели.

Свет, казалось, был везде, свирепого взгляда ока невозможно было избежать.

— Не имеет значения, сколько путаницы ты видишь в своих видениях, — сказал он во сне Гицилле, хотя она не присутствовала в его сне, — ты все равно не будешь свободна, и неважно, сколько аспектов будущего останутся неопределенными и неосуществленными, окончательная судьба всего — увядание и абсолютная гибель. Ничто не может противостоять ей, и не имеет значения, какой мощью обладает Империум Человечества, он обречен разрушиться и погибнуть, и это будет лишь одна секунда в великой вечности Вселенского Времени.

Однако он понимал, что это был всего лишь глупый сон. Насколько Дафан знал, он не был затронут даром бога его народа. Он не обладал ни мудростью, ни магией, и не мог ожидать, что шепчущий голос Гициллы способен изменить сущность его души, как бы сильно он ни любил ее.

Место, предназначенное для призыва, находилось на вершине необычного полукруглого холма, казавшегося удивительно неуместным на равнинах, преобладавших в центральной части Гульзакандры. Гавалон предполагал, что на самом деле это был огромный круглый объект, в очень далеком прошлом упавший с неба и наполовину зарывшийся в землю.

Большинство метеоритов, как было известно Гавалону, разрушались при ударе о поверхность планеты, если еще до этого не сгорали в атмосфере, но у этого, похоже, сгорели только внешние, более мягкие, слои, осталось лишь тяжелое металлическое ядро, обладавшее такой магнитной активностью, что воздействовало на компасы в радиусе двухсот миль — Гавалон надеялся, что этот факт не был известен захватчикам.

Несмотря на неподходящую форму и структуру, выступающая часть метеорита со временем покрылась местной растительностью. Ничто не могло пустить корни на самом холме, но крупные ползучие растения, росшие вокруг, обвили его своими побегами, и их отмершие ветви помогали удерживать на холме почву, в которой могли прорастать другие виды растений. Когда листья ползучих лиан опадали и гнили среди переплетения побегов, они служили питательной средой для паразитических и сапрофитных растений — которые в свою очередь становились пищей для разнообразных ящериц, змей и гигантских многоножек — и все это было ядовито для незащищенного человека.

Вершина холма была одним из самых сокровенных садов истинного бога, и если бы Гавалон не обеспечил магической защитой свою свиту зверолюдей — и, конечно, Сосуд — они не смогли бы добраться до места, где должен состояться ритуал. Если бы многочисленные жертвоприношения, требовавшиеся для ритуала, не были проведены заранее, было бы очень тяжело доставить жертв на алтарь в подходящем состоянии, но премудрый и неизменно милостивый Изменяющий Пути всегда был готов сохранить пролитую кровь на счету своих жрецов, чтобы они могли накопить энергию для важных обрядов. Были даже слухи, что он выплачивал проценты по этим счетам, и десять галлонов крови, полученной в ходе тщательно продуманной пытки за месяц вперед до ее магического использования, имели цену одиннадцати ко времени, когда композиция заклинания была завершена.

Это заклинание было не только самым сложным из тех, что когда-либо пытался совершить Гавалон, оно было самым сложным из всех заклинаний, которые когда-либо предпринимали колдуны с тех пор, как люди впервые заселили мир, обозначенный на имперских картах как Сигматус. Гавалон работал над заклинанием — постепенно, предсказывая его форму и замысел, и совершая необходимые приготовления к основному ритуалу — семь долгих лет. Он предполагал, что с точки зрения бога, которому он служил, эти семь лет были лишь финальной фазой гораздо более долгого процесса.

Конечно, для бога семь лет были всего лишь одним мигом, и даже двести лет не более чем мгновением. Гавалон полагал, что корни этого ритуала в таинственном мире варпа берут начало не позже чем во время короткого перерыва в варп-шторме, позволившего имперским кораблям приземлиться на планету, а возможно и гораздо раньше. Он не мог не задумываться, не могло ли все, случившееся с тех пор, как прибыли эти корабли, неким непостижимым для человеческого разума образом, быть частью одного из легендарных планов Изменяющего Пути. Не мог он не задумываться и о том, не было ли суждено колдуну, предназначенному для того, чтобы приблизить этот план к его высшей точке, стать чем-то большим, нежели обычный человек.

«В конце концов», думал Гавалон, «если такое ничтожество как Нимиан может превратиться в могучего демона — хотя и ценой полного уничтожения своей личности — почему непоколебимо верному колдуну не последних способностей не может быть даровано хотя бы меньшее демоничество?»

О, стать Повелителем Перемен!

Какая это, должно быть, восхитительная жизнь!

Когда Гавалон и его свита достигли вершины холма, уже совсем наступила ночь, но звезды светили ярко и все три луны были полными. Луны уже приблизились к зениту, образуя как бы вершины равностороннего треугольника — такое близкое их положение повторится только через триста двадцать семь лет. Света было более чем достаточно, чтобы освещать ритуал, несмотря на остаточное мерцание необычного тихого варп-шторма.

Сосуд должен был раздеться догола и лечь в чашечку огромного золотистого цветка, покрытые пыльцой тычинки раздвинулись, чтобы принять его, и начали мягко его поглаживать.

К сожалению, Нимиан должен был оставаться в сознании во время ритуала, и, будучи слабоумным, он не мог удержаться от хихиканья, когда тычинки щекотали его. К счастью, он был слишком напуган, чтобы пытаться что-то сказать.

Зверолюди заняли свои места с молчаливой покорностью, ожидаемой от лунатиков. Гавалону не пришлось тратить силы на то, чтобы загипнотизировать их; аромат ночных цветов ввел их в транс, пока они поднимались по куполообразному склону холма. Поэтому Гавалон мог сосредоточить все внимание на словах магической формулы и сопровождающих их жестах.

На самом деле этот компонент заклинания был не таким сложным, как другие, которые он использовал меньше — или так ему показалось, когда он встал в соответствующую позу и начал декламировать заклинание.

Гавалон держал кинжал с волнистым лезвием в правой руке, и зажженный факел в левой, и то и другое в определенные моменты ритуала должно было истязать его плоть. Он не боялся наносить себе увечья ради пользы дела, и не в первый раз ему приходилось жертвовать глазом или отрезать себе какую-нибудь конечность. Если иметь веру и благоволение божественного покровителя, такие жертвы редко были болезненными настолько, насколько это могло ожидаться, а потеря всегда до известной степени возмещалась. И действительно, его дважды выросший заново левый глаз видел гораздо дальше и лучше, чем тот, с которым он родился, хотя и выглядел куда более уродливо, чем старый правый глаз.

По крайней мере, сейчас Гавалон должен был выжечь себе правый глаз, и существовал небольшой шанс, что выросший новый глаз не будет так заметно отличаться от левого. Что же касается конечности, которую он должен был пожертвовать на этот раз — что ж, у нее все равно никогда не было пары, и она настолько редко демонстрировалась публично, что едва ли имело значение, как причудливо она выглядела или как странно был усложнен ее внутренний аппарат. Она по-прежнему оставалась вполне функциональным инструментом, и даже могла считаться более эффективной, ибо была покрыта шипами.

И поэтому, когда наступило время выполнить соответствующие элементы ритуала, Гавалон Великий не дрогнул и не заколебался. Не роптал он и на бога, которому был горд отдать эту последнюю и наименьшую из многих жертв, принесенных им для достижения этой цели.