Вечером Владимир навестил Рогнеду. В ее комнате горело множество свечей — ее пугали глазастые тени темноты.

Девушка разломила теплый хлеб — сама пекла.

- Удивительный хлеб… Сколь живу, не пробовал такого.

- Плохой? — по-бабьи встревожилась Рогнеда.

- Хороший. Очень.

- Оттого, что добрыми руками заделан. Ешь, не бойся. Не отравлю.

- Приворожишь. Колдунья степная… Может, ты вправду колдунья? У тебя глаза колдовские. То будто темные, а то вдруг как янтарь на просвет.

- Карие. Волчьи, — усмехнулась она. — А у гречанки твоей какие? Серые, верно?

- Врешь, у волков зеленые глаза. Я с девяти лет на волка ходил. С двух шагов стрелой…

- Не жаль было?

- Мне никого не жаль. Даже себя. А может, всех жаль, только без толку. Жалость — зряшная боль. Рогнеда, имя твое басурманское, язык изломать можно. Надо тебе хорошим русским именем зваться, зоренька моя.

Всё прошедшее: лихие страсти, чей век длился одну ночь; предательства и казни, и вечный злобный смех ему вослед, незаконному и странному; престол княжеский, оплаченный сполна кровавой данью, и верный меч его, обагренный по самую рукоять — всё это было мраком, мглою, точно копоть ночи застила его жизнь от самой юности, и вот теперь чистым предвечным светом восходила его заря. Думал, не бывает так. Вот подлинная ипостась Бога — Любовь. Не лживая, не звериная плотская. А та, за миг которой жизнь отдать можно.

- Зоренька моя, — повторил великий князь. — Зореславой будешь.

- Нет, не так… Горит, огнем горит душа у меня, родимый. Знаешь, как свечка в темноте. Хоть немножко осветить, согреть, а потом… Изгорела, и нет ее. Так и сердце мое для тебя… Гориславой зови меня.

С того дня звалась новым именем, а прирожденное никто ни разу не помянул больше. Умерла, сгинула Рогнеда, новая женщина родилась.

Невиданая метель разгулялась нынче на всем свету, завьюжила, запретила дороги, от края до края одна лишь неистовая снежная мгла, будто связала накрепко небо с землей, ни конному, ни пешему не пройти. Стучалась в окна, то с диким воем и блаженным хохотом, а то почти как музыка прорывалась или вдруг явственно слышался детский всхлип.

С такою дивной вьюгой вместо повитухи и родился на свет княжеский первенец.

Родила Горислава нежданно скоро и легко, без единого крика, только губы кусала до крови да судорожно вцеплялась руками в леденящие шелковые простыни.

- Не по добру это, — шипели прислужницы, девки, бабки. — Змеевна. Колдовка окаянная.

Благополучных родов никто не ждал; да и не принято, странно так — молча, повелось ведь испокон веков, что страдать положено бабе, еще ко всему первородке, рваться нужно было юному, не вполне созревшему ее телу, узкому гибкому стану, слишком тесному для дитя. И многим во дворце мечталось схоронить ее и сына. А родился Изяслав крепеньким, и сама Горислава лежала обессилевшая на подушках, но теплая улыбка светилась на лице ее.

Великий князь только к закату дня нашел время повидать роженицу и сына. С обычной для мужчины боязливой неловкостью Владимир взял новорожденного на руки. Ребенок зашелся тонким криком, и лишь возвращенный к матери, помалу успокоился.

- Богатырь, — ласково сказал отец, до кома в горле ощущая, какой родной ему этот светлоглазый крохотный малыш, родная плоть и кровь, первый и нежданный дар Всевышнего; и вдруг больно стало за свою перекошенную разгулом, незнамо куда несущуюся судьбу. — Жаль, бабка моя Ольга не дожила с правнуком потешиться. Больно ласкова до детей была. Считала, человек не подлый лет до трех только.

К ребенку пригласили кормилицу, немолодую, дородную; эта женщина вскормила пятнадцатерых собственных детей, из которых тринадцать остались живы, и скольких-то чужих.

- Не бывать такому, — заупрямилась Горислава. — Я мать! И поверьте, в груди моей достаточно молока. Не будет моих детей кормить чужая баба.

- Не срами князя! — набросилась ключница Рада, смуглая, красивая, с гортанно-невнятной речью нездеших мест. — Только девки-чернавки сами кормят своих щенков.

- Это не щенок, а ребенок. Заметьте, княжич. И верней всего, наследник княжества. Я вскормлю его. Мое право.

- Право княгини? — криво усмехнулась Рада.

- Нет. Право матери.

Горислава выросла в диколесьи, мглистый бор, подступавший чуть не к самым окнам родительского дома, был ей понятен и невраждебен. В престольном городе тосковала.

Под осень великий князь взял ее с собою и с боярами на охоту в Пущу. Жили в охотничьих бревенчатых домиках, прямо средь леса. Гориславе оставалось тогда месяца три до родов. Она не принимала участия в кровавой забаве егерей. Всё ходила ожидать любимого на реку, на деревянный причал. У причала на темной воде нервно дрожала лодка, как конь на привязи. За колдовскими соснами открывалась излучина медленной реки, сверкающей на солнце, как клинок. Пройдут века, а речка будет так же безучастно слушать еще чьи-нибудь песни и еще чье-нибудь горе.

Князь забывал ее за пиром и охотой, за войной или очередными распрями непростого, своевольного народа. Горислава ждала его, и ожидание давало ей силы жить.

В одно утро вышла она на причал затемно, по знобкой росе. Тревожно отчего-то было на сердце. Молчала и глядела в мутную даль, сминая в тонких пальцах колосок травы. Дитя в ней беспокоилось, толкалось.

- Ждешь?

Задумалась, не услыхала тихих, волчьих шагов его.

- Всегда тебя жду. И всегда буду.

- Не надо.

Страх и сострадание царапнули ей душу. Владимир был не прежним, нынче хмель исказил его облик, а может, и не хмель один, а начинавшийся недуг, коварная лихорадка, от которой в тот год много умерло в дружинах; по-матерински приметила Горислава его усталость и небрежность — длинные русые волосы спутались, глаза в болезненном венце темной тени.

- Что, очень берложный вид? — смеясь, спросил князь, читая ее огорченный взгляд. — Ничего, люби и таким.

- Люблю таким еще больней. Тяжкое твое бремя, родной.

- Еще тяжелей будет. Успеть бы хотя немногое. Нет нынче правды на Руси. И в людях правды нет почти.

Горислава вглядывалась в родные усталые черты, точно запоминала надолго, предчувствуя горькую разлуку. Приметила у него волевую, упрямую морщинку меж бровей. Недавно, кажется, только чуть намечалась, — с детства Владимир имел привычку хмуриться, глядя вдаль, — а теперь углубилась, резкой стала: беспощадный мастер Время.

Студеный ветер бросил в любящих горсть осиновых листьев, багряно-золотых, пронзенных заревыми лучами. Над зубчатой тиарой леса тишь разорвали трубы, возвещающие гон — бояре весело травили лисицу, а может быть, косулю.

Поднялись вятичи войною.

С этой тревожной вестью вошел в покои Гориславы старый воевода Незван, искалеченный в битве — он давно больше не сражался из-за старости и перебитой, хромой ноги, а лихое униженье свое топил в горьком хмелю.

- И что с того?

Молодая женщина кормила грудью младенца, сидя на своем широком ложе, теплый луч света осенял ее, и в ее лице, в мягком узоре губ была величайшая любовь и покой. В целом мире не могло быть для нее ничего и никого важнее маленького сына, припавшего к сосцу. Даже старый хромоногий воин невольно замер на пороге, залюбовавшись таинством. Горислава не вскрикнула стыдливо, не попыталась прикрыть грудь, не потупилась даже. Когда ты мать, грудь твоя принадлежит лишь ребенку, а не мужским взорам.

- И что с того? — спокойно повторила Горислава.

Так и было на земле от века, одно царство сжирало другое и воцарялось на том месте, как зоркий хищник; могло выжить, а могло в свою очередь быть поглощенным еще более сильным зверем.

- Всё княжество ваше не стоит того, чтобы у меня пропало молоко из груди. Вот и не тревожь меня зря.

- Не простила за Полоцк свой? — проницательно спросил Незван.

- Мне безразлично. Полоцк, русичи, вятичи — всё одна большая свара за клок земли и деньгу.

- Но великого князя могут в битве ранить, могут убить!