4 Не казните Благовещенский медноликий грустный колокол. Я ударю в звоны Китежа, ради праздника престольного. Я ударю в звоны крепкие — разольется ясно озеро, сберегу от злобы вражеской Благовещенский грустный колокол. 5 Расплескался набат над землей, над сиреневою зарей. Я звонарь — я апостол и шут, неприкаянный снова между просинью неба и плахой сосновой. Ну-ка, ангел, лады мне настрой! Я за этот хмельной, трепетный звон расплатился судьбой. За собою чую вину — незван лезу к престолу Божьему. Переплавлю в заветный звук всю нажитую боль острожную. Сам себя сожгу в яром звоне — лишь бы только достиг небес!.. Раскачай канат, отпусти-ка в стынь, заревой набат горек, что полынь, колокольный стон — в нем века горят, журавлиный клич, золотой набат… Кличет колокол к покаянию. Горло звонаря небом ранено! Я хочу в жизни совсем немного: чтоб у всех были светлые лица, чтобы жаждущие могли добра, как воды ключевой, напиться. 6 Рукотворный, престольный, неразумный мой град торжеством колокольным, как пожаром, объят. Рвется музыка-птица в белый горний чертог. Я в том звоне бессмертном свою жизнь прожег. Сердце людское тоже чуткий колокол Божий. 7 Родился не в добрый час, с Божьей меткой, полоснула неспроста боль по нервам. Раскатился ярый звон по глухим переулкам, по Руси моей нищей, каторжной, по Руси моей злато-огненной. Словно горсть серебра с неба брошу вам, то ль озлобленным, то ль юродивым. Если бродит за душой серый страх, если голос мой живой в кандалах, белым огнем, мой колокол, жги темноту горькую… Я и сам сгорю до кости и воскресну с пасхальной зарей. Божьим колоколом должен спасти черный век нераскаянный мой. 8 Лебединые крики солнце затмили. Синевы зачерпнули хрупкие крылья. Лебедь жизнью платит за свою бессмертную песню. И с земли отозвался колокол птице, плачущей в поднебесьи. 9 Христос воскрес! — Ликуют звоны. Нерукотворною иконой зажглась пасхальная заря рукою слабой звонаря. Вгляделся в лики белых яблонь, и болью музыка зажглась — всё стало как в тот день и час, когда Спаситель шел по травам. На пытку шел, на клевету, толпе раздав души осколки, и взглядом загнанного волка с креста впивался в высоту… Но знал: Любовь сильнее смерти, но знал: Любовь сильнее жизни, Любовь вернет ему дыханье, гробницы темень разобьет. 10 Сонный город всполошил мой колокол, И прокляли люди звонаря. Но согрела жизнь мою недолгую Божия пречистая заря. Голос мой стреноженный, повязанный, Боже, узы страха разреши — Сколько мною истины не сказано И сгорело в пламени души. Музыка моя, нам нужен колокол, Как слепому нужен поводырь. Как молитвой, звоном чистым, вольным Озарился белый монастырь. Чтобы спать не мешал я людям, Перережьте слабое горло, Перережьте под куполом храма Жилы моего колокола. Сонный город всполошил мой колокол, И прокляли люди звонаря. Но согрела жизнь мою недолгую Божия пречистая заря. ИКОНОПИСЦЫ Памяти Вадима Николаевича Михайлова Андрей Рублев. «Троица» То ли в охре ладони, а то ли в крови… Я пишу Божий лик первозданной Любви. Кровит вполнеба лихая заря Над пожарищем монастыря. Птичьи крики да краски на белой стене. Тихой поступью ангел подходит ко мне И легко направляет горячую, нервную кисть — На иконе пресветлые очи вполнеба зажглись. Там, где огненный зверь Проплясал, пожиная беду, Ты поверь — Новый храм на века возведут. Заживут понемногу Наши раны и раны сожженной земли, И Любовь освятит ясный лик Неубитого Бога. То ли в охре ладони, а то ли в крови… Я пишу Божий лик первозданной Любви. Прохор с Городца У мальчонки синеглазого голос ломкий, Неокрепшие руки в ссадинах-ранках. Он бродил по городам с полинялой котомкой, Улыбался людям светло и жалко. И ревели площади: эй, дурачина! А жалостливые бабы совали краюху. И кричала в глазах его боль-кручина, И сияла милость небесного Духа. На груди медный крестик — от пота зелен, А в котомке нищей — кисти да краски. Он боялся городов с их злобным весельем. Он хотел рассказать людям, что такое счастье. А когда жил на небе глазастый месяц, Уходил он в рощу, где кровили рябины, Доставал тайком холсты-мешковины, Чтобы воссиял на них Лик небесный. И была на мальчонку как на зверя травля. А он жить хотел, смиренный и дерзкий. А потом позвали в храм семиглавый, С мастерами писать бессмертные фрески. Он прослави тех, кто делился с ним крохой. Он не проклял тех, кто бросал камнями. Тот малец неприкаянный звался Прохор, Это имя летопись хранит, как знамя. |
