В деревнях скоро должна начинаться жатва… Акилина вспоминала свою юность, теплую золотую пахнущую солнцем рожь под резвым серпом, колосья мягко льнущие к рукам… В этот год вряд ли что возросло на брошенных, прокаженных полях.

В глухом переулке, между тесно друг к другу подступившими громадами домов, играли дети. Мальчуган лет десяти, худой и довольно рослый, черноглазый, целился большою занозистой палкой, как будто это винтовка; его товарищ в большой не по размеру бескозырке, всё время съезжавшей на лоб, очевидно, изображал царя.

- Ваше Величество, вы должны умереть! Пафф! — провозгласил мальчик. — Ну падай же, я тебя убил!

- Ну нет, так нечестно, ты сам будешь царем, а я стрелять буду!

Страшнее, чем дети играющие в расстрел, эпоха не могла бы придумать ничего.

Пронзила безумная догадка: Россия одержима бесом. И одержимы бесом все вышедшие на ее многострадальные площади с оружием. Ибо люди не могли сотворить такого. Одержима стала матушка Русь, и всего Иордана не хватит освятить и спасти… Может, покаянная мольба потомков — спасет, подымет однажды из праха, золы и крови…

Боже, смилуйся.

Дневник Государя Николая II;

Дневник и письма Государыни Александры Феодоровны;

Записи Григория Распутина.

Сердитое море билось в скалистый берег, мутно-белые клочья прибоя пенились на рыжем песке. Ладная крепкая лодка вздрагивала, когда волна билась в ее влажный бок. Юноша рыбак тревожно вглядывался в тускло багровеющий горизонт, позабыв, что в руках его соленые, спутанные комом невода. Обликом он был неказист, только глаза необычайные, цвета солнечного янтаря.

Деревня подступала близко к берегу, отсюда, с причала, видны были ветхие белые дома и сады, охваченные музыкой позднего цветения. Молодой рыбак не любил своего селения, не любил этого скудного рыжего берега и волн, умирающих на песке, как маленькие немые медузы. Он молча смотрел туда, где только что упал в море огненный диск солнца, и отблески, как от лучины, еще плясали на волнах.

- Что ты там увидел, в самом деле, — сурово окликнул старший брат. — Дивлюсь я тебе. Так мы до будущей недели в море не выйдем.

- Прости. — Андрей силился распутать склизкую прохудившуюся сеть с прилипшей кровинкой-чешуйкой. Непонятная боль застила ему глаза, как будто долго смотрел на свет или огонь.

- Брось, я сам, — Симон выхватил работу из неловких загрубелых рук брата. Море обдало их солеными брызгами. Насмешливо крикнула, пролетая над лодкой, крупная чайка с черными отметинами на крыльях.

- Отчего так больно в мире, — тихо заговорил Андрей. — Та белая рыба нынче утром… Мне кажется, что она кричала. Белая, серебряная рыба, которую мы вытащили из сети живой и убили веслом. Я видел ее глаза. Она беззвучно кричала. Она очень хотела жить.

- Блажной ты человек. Неужели с детства, как и я, не привык к ремеслу рыбака. — Симон наконец распутал невод и уложил на дно лодки. Море глухо бормотало угрозы, с запада надвигалась буря.

- Может, и привык… Только думаю всё чаще, что мы не для этого родились. Разве не жаль свою жизнь растратить на провонявшие сети.

- Знаю, — взгляд Симона вдруг сделался свинцовым, как бурное море, и голос выдал волнение. — За мною однажды пойдет народ. Я чувствую в себе такую силу. И мое имя повторят на многих языках. Увидишь.

Он поднял обломок камня и, размахнувшись, яростно бросил в море.

- А бред про кричащих рыб забудь. Люди рождены, чтобы жить, а иногда и выживать, вот о чем ты должен думать.

Незнакомого, идущего к ним навстречу по берегу, братья приметили издалека. Белый, с голубизной его плащ был ветхим, прибой зализывал босоногие следы, как маленькие ранки. Тот человек был очень высок, странно и потрясающе высок, тонок в кости и строен. «Точно как маяк посреди скал», — подумал Симон, усмехаясь. — «В жизни не видывал таких высоченных».

- Мир вам, — поздоровался странник и недолго стоял молча, всматриваясь в притихшую морскую гладь. Море на закате походило на расплавленную медь, багровые отблески змеились в волнах.

- Я хочу, чтобы у всех людей были счастливые лица. Чтобы люди перестали ненавидеть. Они озлобились почти все, у них в руках хлеб оборачивается камнем. Хочу построить нерукотворный храм. Чтобы каждый мог прийти к Богу со своей бедой, а уйти исцеленным и радостным. Следуйте за мной, я открою вам истину.

- Ты проповедуешь новое царство, — сказал Симон, мучаясь про себя, что из-за проклятых рыбных неводов даже руки не может подать тому, в ком с первых слов признал учителя и властелина.

- Я сделаю вас ловцами человеков, — тихо засмеялся странник. Смех у него был добрый, молодой. — Тебе хочется власти над сердцами, Симон, вижу. Но большая власть — это большое искушение. И почти всегда — мученичество.

- Я готов к этому, учитель. Я пойду с тобою по твоему пути.

- А ты, Андрей? С тобою лукавый никогда не совладает, оттого что тебе не надо ни золота, ни трона. Таких мало среди людей, и против твоего сердца у зла нет оружия.

- Твоя дорога стала и моей дорогой, — ответил юноша, опускаясь на колени. — Я ждал тебя много лет, Учитель, сам того не ведая.

Площадь раскалялась, как медная монета. Справа от собравшейся толпы вонзался в небо красный купол ветхозаветного храма, а дальше шли узкие пыльные улицы, небогатые дома, обрамленные чудесными виноградниками.

Толпа была тяжела для Иисуса, слишком верно знал он эту чудовищную неуправляемую стихию, не имеющую ни лица, ни разума, с одинаковым яростным восторгом способную и вознести, и затоптать. Искал близких, понимающих взглядов, хотя бы одного человека, кто не для забавы слушает его.

- Заповедь одна: любовь. Не огнем, но любовью и терпением спасется мир. Бог — любовь. А люди убивают в себе Бога. Каждый день, каждый час.

В народе шло волнение, невнятный глухой ропот, как в поле в бурю клонятся и шумят колосья.

Добрые проницательные глаза Иисуса чуть потемнели, как тревожное небо перед грозой, усталым жестом он отбросил русые волосы, непослушно падавшие на лицо.

Он отыскал в толпе спокойного мальчика с огромными глазами, у которого с собою в корзине был хлеб и несколько рыбок, тогда и из своей котомки бережно достал ломоть душистого хлеба.

- Варфоломей, помоги разделить между всеми, — обратился Иисус к доброму другу и помощнику. Раздался смех, как ножевые удары. Но непонятное происходило — хлеба не убывало, сколько ни ломали, и желтый глиняный кувшин с колодезной водой, который передавали из рук в руки, оставался полон.

- Учитель сделал это не потому, что вам позарез надо было посмотреть на чудо, а потому только, что все голодны, — не сдержался Варфоломей. — Не шут заезжий — потешать вас.

Варфоломей был уроженец Востока — смуглый, с добродушным близоруким прищуром. Он не терпел никакой фальши в словах и поступках людей, и поступки предпочитал словам.

Варфоломей старался, насколько возможно, оберегать Иисуса, как мог бы оберегать своего юного сына; ибо великая сила, данная Иисусу духом небесным, стала и его непереносимым страданием, врожденною болью чуткого сердца, и оттого ему на свете трудно, как голубю в силке.

- Будем незваными гостями у тебя, — сказал один из двенадцати учеников Христовых, Иаков Зеведеев, — покажи нам с братом, где ты живешь.

- Будьте зваными. Только идти далеко.

Иаков был очень молод и как будто стыдился своей юности, мальчишьего облика и ломкого отроческого голоса, он нарочно старался казаться взрослее, грубее. Случалось, мог и выбраниться хлестко, но без злобы. Он тоже, как Иисус, был плотник, ремесло свое любил и слыл хорошим мастером.