Вера сидела, не зажигая свет — всё равно не для кого — и следила, как медленно движется по полу комнаты острый лунный луч. Из окна спальни ей видны были гибкие высокие ветки шиповника. Сегодня утром показалось, будто в шиповнике незаметно пробуждается жизнь и в черных страшных ветвях бесшумно бродит живой сок. Бывает ведь, что даже люди, пережившие горе, покалеченные телом и душой — оживают, встают на ноги. В самом диком отчаянии находят силы жить дальше. А шиповник от природы куда живучей человека.

Вскинулась на стук в дверь. Не спрашивая, отбросила засов.

- Я знала, что ты приедешь.

- Почему? — войдя с мороза, с хлещущего ветра улицы, Ярослав наслаждался ошеломительным теплом. Теплом жилья и теплом ее рук, порывисто его обнявших.

- Потому что очень тебя ждала… А человек всегда рано или поздно приходит туда, где его любят и очень ждут.

- Давай не будем ничего загадывать, Вера. Я не знаю, прав ли я, что приехал к тебе. Не знаю, как у нас получится…

Он не мог сказать вслух — ему тесна была и замкнувшая в одиночестве затхлая квартира, и пошлая крикливая Москва. Непонятная тягучая боль поселилась в груди, хотелось уехать, убежать — куда-нибудь. Две новых песни за одну прошлую ночь, отнявшие слишком много сил.

Есть ли вообще на Земле место, где ему было бы светло и спокойно?.. Сейчас прибился к девочке, с которой не хотел делиться своими страданиями и химерами. Она слишком чутко понимала его, слишком близкой оказалась — так близко Ярослав не подпускал никого, может быть, боялся предательства.

- Не будем загадывать, — тихо кивнула Вера. — Будем просто жить. — И, как будто это непонятно и так и обязательно нужно высказать словами, добавила: — Я очень, очень тебе рада…

- А всерьез ничего у нас не получится, — Ярослав нервно загасил сигарету в массивной пепельнице. Прятал взгляд, оттого что этот разговор был ему тяжел. Не знал, что делать с Вериной преданностью — безоглядной, такой, на какую обычно способны только дети и звери. — Понимаешь, для меня уже поздно… Поздно что-то начинать сначала.

- Пойдем тогда я тебе кое-что покажу.

Вышли в сад. Едва рассвело. Утро пахло снегом. Деревья, сонные от зимы, замерли, точно олени, осторожно вышедшие к людскому жилью. А шиповник очевидно сошел с ума, всё перепутал теперь — за несколько дней появились бледные молодые листки, зябко дрожали на декабрьском ветру. А одну ветвь венчал бутон, чуть розовый, точно детская ладошка, сжатая в упрямый кулачок. Вопреки всем законам природы шиповник решил расцвести в декабре, едва оправившись от ожога.

- Это что такое? — Ярослав бережно потрогал бутон.

- Чудо, — усмехнулась Вера. — А второе чудо… Скоро родится.

Ярославу это напомнило день из его детства. В южном городе, где он вырос, снег случался редко. А то навалился лавиной, перековеркал сугробами все улицы, подмял холодной силой сады, парки. И такие яркие, растерянные стояли под снегом цветы и живьем замерзали, а с сердитого штормящего моря ветер подул уже теплый, тревожный. В тот день в городе только и разговоров было про снег. Так вот всё ушло, забылось, а теперь возникло в памяти, точно только вчера было — его одинокие, драчливые, волчьи двенадцать лет и первое рожденное тогда стихотворение.

Солнце вовсю лезло в окна, смеясь, играло на белой жесткой, пропахшей чем-то больничным простыне. Так играло, что хотелось протянуть руку и погладить, как живого зверька, теплого солнечного зайчика, примостившегося рядом.

Вера выглядела изможденной, но улыбалась покойно и счастливо, едва приподымаясь от подушки.

- Она такая маленькая, я даже не знала, что мы такими крошками рождаемся… И такая родная.

Надсадный крик женщины, донесшийся из соседней палаты, резанул по нервам. Вера вцепилась в руку Ярослава с отчаянием и мольбой.

- Пожалуйста, забери нас с маленькой домой.

- Нельзя, родная. — Ярослав растерялся, как всегда, когда его просили о чем-то, чего он не в силах выполнить. — Тебе надо окрепнуть.

- Я дома лучше окрепну. Если бы я дома родила, всё было бы лучше. Я из-за врачей сердце сорвала, — голос ее стал тихим и упрямым. — Запомни, из-за врачей. Не из-за ребенка. — Вере не хотелось, чтобы дочь повторяла ее участь. Быть виноватой тем, что родилась.

- А вообще… очень больно тебе было? — Ярослав испытывал обычное мужское любопытство и робость перед родами любимой женщины.

- Не знаю. Я когда дочку на руки взяла, про все боли забыла. А знаешь, она засмеялась сразу. Другие детки плачут, а наша засмеялась.

- Есть легенда. В одном городе у женщин вдруг стали рождаться не совсем обычные дети. Дети были здоровые и, рождаясь, смеялись, и у них были маленькие крылья… Люди тревожились, советовались с учеными по поводу этой аномалии, и вот нашли выход: врачи стали делать новорожденным операции — удалять крылышки. Дети переносили операцию, выживали. Вот только они никогда больше не смеялись, и на лопатках навсегда оставались шрамы от отрезанных крыльев.

Беспокойное вдохновение исказило лицо Ярослава, когда он рассказывал.

- Я ведь родом из этого города, Вера.

- Родной мой… Твои крылья целы, я их чувствую. Потому и люблю тебя. Просто они стали невидимыми. Сам знаешь зачем. Чтобы люди пальцем не тыкали. Или вправду не подрезали.

- У нашей девочки тоже обязательно есть крылья. Невидимые. — Ярослав тихо рассмеялся, сам не зная чему, а Вера взмолилась:

- Славонька, они тут меня мучают, совсем не дают с маленькой быть, унесли ее куда-то. Забери нас домой.

Он вдруг решил: на все пойдет, переругается со всеми врачами, хоть и с министром здравоохранения впридачу, а если понадобится, выкрадет жену и дочку под покровом полночи. Дочку… Как удивительно быть отцом. Ярослав не понял еще толком, не привык к этому чувству, только шальная, безудержная радость теснилась в груди.

Стоял теплый полдень, они открыли в спальне большое окно; из сада пахло наливающимися белыми яблоками и прогретой солнцем летней листвой.

- Обещай мне одну вещь, — сказала Вера очень серьезно. Ярослав догадался, о чем она — просто они говорили на одном языке и привыкли чувствовать друг друга.

- Не надо. Не думай об этом.

- Нет, обещай. Обещай мне, что будешь жить… Даже если я умру.

- Не умирай.

- Постараюсь, — Вера болезненно сглотнула — что-то давило горло. — Но если вдруг. Захочешь уйти следом, знаю я тебя. А ты живи. Хоть ради Наташеньки, — решили дочь назвать Наташей. — А еще и ради меня. За меня живи, умоляю.

- Развела панихиду, — крикнул Ярослав резко. — Всё, хватит. Я тебя не отпущу.

- А я никуда не уйду, — приподнялась и, обняв его, стала тихо укачивать, точно он тоже был ее ребенком. — Я тебя слишком люблю, чтобы бросить. Даже если умру, я не умру совсем, а стану… вроде ангела. Чтобы всегда оберегать тебя и Наташу.

Вечером Вера пила лекарство — потерянно пряча глаза, как будто ее застали за чем-то стыдным. Случившееся казалось подлым: не умерла же она, когда была никому на земле не нужна. Непрошеной, нежеланной появившаяся на свет — зацепилась, выжила. А теперь два самых родных человека нуждались в ней.

Ни страха не было, ни других сожалений, а только эта жгучая материнская жалость: как бросить?..

Вскрикнула — обожгло болью. Сердце, как пробитый пулей мотор, больше не хотело служить ей.

- Видишь, я слабая, физическую боль плохо переношу… Жалко, что я не цыганка. Говорят, цыганки и рожают — не кричат. И если их ранят, стойко очень переносят.

- Они умеют заговаривать боль, — предположил Ярослав.

Вера думала о старых умных кошках и собаках. О том, как они, умирая, уходят со двора, чтобы не отягощать любимых людей. Вот бы уйти так же далеко-далеко и сгинуть — чтоб никто не видел, не плакал…

Ночь каменной горой навалилась на их притихший, беззащитный дом. Ярослав проснулся от тишины и от инстинктивного, звериного понимания: случилось. Так тревожно и смутно в доме, когда отходит душа.