- Гришенька, родной мой, умоляю, не ходи сегодня никуда! Страшно мне очень. Не уходи!

Он вскинулся, как будто прикосновенье ее рук причинило ему внезапную боль.

- Меня скоро не будет, Калинушка, — заговорил нервно, сбиваясь. — Меня всё равно убьют, я уже не с живыми. Не сегодня, так через день. Всё, ступай домой. Ступай, говорю.

И не было в его взгляде теперь уже той пугавшей многих проницательности, света и страдания, а была лишь усталость. Вековая, нечеловеческая усталость.

- Как знать, может, и одолею… Силен враг, а Бог сильней… Молись за меня, Калинушка милая. Будет всё как Бог даст. Ступай домой.

Так страшно, как убивали Григория Распутина, не припомню чтоб убивали кого еще, только разве библейских мучеников варвары…

Ибо не ведают что творят.

А он хотел оказаться сильнее смерти. Одолеть ее, лукавую, вознестись над нею, выжить… С восемью пулями в теле смог подняться и бежать из злорадного юсуповского дома. Сейчас бы скрыться, найти прибежище. Лег бы, затаился, как волк израненный, к земле припал, как бывало, заговорил кровь и свинец…

- Живучий, тварь! — крикнул Феликс-убийца, догоняя его, добивая беспомощного на рваном снегу тесаком…

…И на много лет отвернется Господь от державы, ставшей притином палачей и иуд…

Чесменская часовня, где поставили гроб, находится по пути из Петербурга в Царское Село. В народе зовут эту часовню неопалимой: за вековую историю не раз пытались ее поджечь, а огонь затухал сам собою. И отчего-то пахнет там глиной влажной, неживой землею…

Александра проплакала весь день, у нее были страшные воспаленные глаза пораженного горем человека.

- Не надо, прошу… — Акилина встала на пороге часовни, неловко преграждая путь. — Никому не надо… Даже Вам. Проститься дайте.

Она никого не могла подпустить сейчас, никому не могла отдать ни мгновения последней, прощальной ночи. Если бы сумела его живого так вот оградить, заслонить собою от злобы… Любовь ее, жизнь ее, его многие отнимали, в последние дни она всё просила остаться, не видеться ни с кем вовсе, а то и убежать вместе отшельниками в лесную глушь, то была не ревность, а материнский инстинкт — защитить, уберечь… Мир подлый отнимал ее любовь и отнял теперь вот насовсем…

Но сейчас бросилась к Государыне, как к матери, чувствуя в ней родную и сострадающую душу, и повторяла с плачем, как будто кто-то мог знать ответ:

- Почему так, почему смерть сильней оказалась…

- Девочка моя бедная… — Александра жалела ее, как жалела своих дочерей. — Поверь мне, смерть не навеки… Вы встретитесь, когда эта жизнь закончится, вы отыщете друг друга и будете вместе навечно. Бывает любовь, которая сильнее смерти… Любовь настоящая в бессмертие ведет нас.

Невыносимо долгой была эта ночь — и непоправимо быстро прошла. Утром Государыня пришла с двоими офицерами, похороны были почти тайные, чтобы не поднимать в народе ненужной смуты… Тяжело выходя из церкви, Калинушка пошатнулась, платок у нее сполз и на плечи упала совершенно седая коса — за одну эту ночь побелевшая. Столкнувшийся с нею офицер отшатнулся.

В пустых комнатах зыбким эхом отзывалось каждое слово. И от пустоты этой, от тягостного вида разоренного очага сердце переполнялось тоской и болью. Пусть это была и не самая большая утрата. Жаркий ветер залетел в открытое окно, поиграл в углу какой-то оброненной бечевкой, принес запах теплой прощальной листвы из Царскосельского парка.

— Лучше бы скорей ехать, — говорила Александра. — Ожидание больше изматывает.

Слезы подступали к глазам, но сдерживалась, стыдилась их, как недозволенной слабости. Признаться, она не плакала при людях с того дня, как осиротела.

Старшие в тот день как-то избегали девочки, не зная, как говорить с нею, и шестилетняя Алиса, не увидев мамы в комнате, где она болела, принялась сама искать ее. Она обежала старый сад, выбегала даже на дорогу и смотрела вдаль, пришла на кухню и начала спрашивать кухарку, но старая женщина ничего не ответила. А потом маленькая принцесса зашла в гулкую прохладу гостиной и увидела гроб. И солнце померкло.

В тот же день строгая царственная grandmamma объяснила ей, что будущей королеве негоже плакать прилюдно, что бы ни было.

А теперь Аликс постигала эту науку сама. Лучше не показывать слез своих тем, кто нуждается в твоей поддержке и заботе, кто ждет от тебя силы и утешенья, а не слабости.

На пруду искрилась рябь. Белые лебеди подплывали совсем близко к берегу. Анастасия крошила хлеб и бросала птицам. Мария сидела рядом с сестрой, зябко сжавшись, будто ее знобило от озерной сырой прохлады. В воздухе тучей стояла мошкара. Заходящее солнце краешком уже зачерпнуло озеро, кажущееся теперь черным. И вместе с солнцем умирало их последнее царскосельское лето.

- Как думаешь, — спрашивала младшая с надеждой, но в голосе ее сквозили мольба и отчаяние, — мы вернемся домой? Правда же, вернемся?

Мария молча покачала головой.

Когда Настенька задумывалась или огорчалась, у нее между бровей обозначалась крохотная вертикальная складочка. Материнская.

- Ты не должна так хмуриться, маленькая, а то у тебя рано будут морщинки, а ты ведь такая красивая, — ласково заметила Мария.

- А знаешь, милая, знаешь, о чем я сегодня с утра думала? — теребила Анастасия сестру. — Мне кажется, что нельзя умереть, совсем умереть. Остаемся ведь, да?

- Умершие становятся ангелами, — ответила Мария. — Мама всегда так говорит. Становятся ангелами и оберегают своих родных.

- А мне так хочется на земле жить всегда. Не хочу ангелом. Мне кажется, Мари, милая, что я никогда не умру. Никогда! Никогда!

Щеки юной девушки разгорелись тревожным румянцем, отросшая после болезни короткая коса расплелась, и она казалась младше своих лет.

- Охота тебе сегодня о смерти говорить. Без того грустно.

Керенский вошел в пустой, тоскливый дворец на рассвете — дать наконец сигнал к отъезду. Бессонная ночь с несколькими ложными тревогами измучила всех, точно ночь у постели умирающего, и когда за окнами затеплилась, заплескалась синева, не оставалось уже ни сил, ни надежд. Должен бы торжествовать, идти хозяйской поступью. Да вот не получалось. Это был нестарый, суровый и сдержанный человек, без эмоций, как будто душу ему давно ампутировали. Что-то дало ему совесть выдержать горький, укоризненный взгляд свергнутого Государя и сказать на прощание:

- До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь пока старого титула…

Уходили на рассвете, и по-библейски никто не смел оглянуться на покидаемый дворец, который через несколько дней будет разорен и разграблен.

Джой, молодой спаниель, метался тоскливо и испуганно — животные всегда чувствуют беду своих хозяев; скулеж пса в какое-то мгновение перешел в вой, надрывный, протяжный, как на покойника.

Алексей взял собачку на руки.

- Успокойся, Джойка, без тебя тяжко.

В окно вагона ударился камень, рассек стекло трещиной вроде злобной бесьей ухмылки. На полном ход поезда не разглядишь, кто бросил булыжник с насыпи. Хочется сказать — будущий историк. Потому что для шавки ничего нет проще, чем кинуть камень в заведомо безответного. Сколько будет брошено вслед уходящим подобных осколков — клеветы злобной, домыслов.

Алексей не расставался с подаренным кортиком. Даже ночью, в неспокойном сне, тонкая детская рука бессознательно нащупывала оружие под подушкой. В безумные эти, нечеловеческие дни спокойный ясноглазый мальчик чувствовал себя мужчиной, ответственным за мать и сестер, если довелось бы защищать их. Хотя сам понимал, что может мало… И еще отчаянней сжимал в ладони точеную рукоять.

Пароход неуклюжей громадой шел по реке Туре. Громогласные пьяные матросы развлекались, стреляя в пролетающих чаек, птицы падали комками кровавых перьев на палубу.