У берега дрожали два челна,
казались птицами, готовыми к полету.
Лесной реки таинственную зелень
заря преображала в смоль и кровь.
И был один корабль белее снега,
белей берез на солнечной поляне,
светлей улыбки ласковой любви.
Но сплошь в узорах огневых и алых.
То гроздьями целительной калины
и вышивкой на русском рушнике
они казались,
то бедой грозили.
Как лебедь раненый, тужил корабль.
и был второй корабль чернее ночи,
черней пожарища, чернее шали вдовьей,
чернее горя.
Подойдя поближе,
я разглядела, что второй корабль
узорами расписан золотыми.
Но так они на черноте смотрелись
надменно, жутко и почти злорадно,
как золото, добытое неправдой,
как золото, принесшее беду…
В урочный час ты ждал на берегу,
Храмостроитель строгий и усталый.
Ударил колокол протяжно, грозно.
И ты сказал: взгляни на два челна.
Один из них — судьба святой Руси,
который — выбрать мы должны с тобою.
Но поспеши: сейчас враги ворвутся.
Ты видишь, отблеск факелов багровых
уже плывет по медленной воде.
Ты слышишь, бьется колокол, как сердце,
которое готово разорваться.
И мы ушли вдвоем на корабле.
И мы ушли, оставив на погибель
трудом и светом созданное царство,
все храмы, и цветы лесных полян.
Еще корабль не скрылся за излукой —
мы видели, как ворвались враги.
Мы видели, как по заветным травам,
что бережно, с любовью я сбирала,
промчались злые, тягостные кони.
Мы видели, как в Храме пировали
бесстыжею и подлою гурьбою,
как поглумились над твоей работой.
А вещий колокол умолк и треснул
и покатился с колокольни вниз,
как голова казненного на плахе.
Цветы и сосны исходили криком…
И мы ушли вдвоем на корабле.
Нам выбирать пришлось судьбу России.
Мы выбрали кроваво-белый челн —
пречистый свет, и кровь, и Воскресение.
А тьму и золото оставили врагам.
Ты молвил: Возродится Русский Храм!
Захватчики святыни не постигнут.
Пройдут слепые годы лютой боли,
чтоб возродиться смог безсмертный Храм.
И в этот самый горький, тайный час,
когда отчаянье когтило душу,
я ощутила и тебе призналась,
что дышит у меня дитя под сердцем.
