Рогволода дочь больше не видела. Может быть, его отволокли и сбросили в реку. Выходя, едва не споткнулась о еще одно тело. Шут скорчился на каменном полу, как пес. Он был еще жив, темная пена клокотала на больших бесформенных губах.

- Ваул, милый мой! Найду лекаря, тебя спасут… Тебя-то за что…

Паяц приподнял огромную голову и в последний раз улыбнулся Рогнеде.

- Я защищал тебя, моя маленькая госпожа.

Тут ей не плакать захотелось, а запрокинуться и выть, пока горло разорвется.

Вышла на крыльцо спокойная.

- Владимир, вели похоронить мою семью с честью, — обратилась к нему как равная, княгиня, не как пленница и поруганная девка. — Мать и брата, я не знаю, что стало с отцом. И Ваула тоже похорони с честью.

- Какого еще Ваула?

- Горбун. Шут. Пусть его похоронят так, как будто еще одного моего брата. Он мне и был как брат. И поехали, умоляю, поехали отсюда скорее. Куда угодно.

- Седлайте нам вороную, — устало распорядился князь. — И погребением займитесь, как велено.

Сквозь воспаленные веки горячим маревом сочилось солнце… Медленно шел княжеский обоз в обратный путь. Тряска на лютых дорожных выбоинах, крепкий запах ясеневой доски, но боль застила сознание Рогнеды, она не помнила, куда везут ее, широкая повозка качалась, как младенческая зыбка. Росинки пота холодили виски, Рогнеду бросало в дрожь, и кто-то бережно укрывал ее душным волчьим мехом, судорожно кутал в седую полсть. Лихорадка у ней началась со второго дня пути. Когда-то малой девочкой Рогнеду затянуло на реке в воронку дурного омута — только всплеск, радужные искры вспыхнули перед глазами, и дальше чернота, забытье. По сей день не знала, каким чудом вырвалась. Так и нынче тонула в омуте смерти, и невнятно снились лица и голоса ушедших, и солнечные искры, пляшшущие в водоворотах… А кто-то чужой и сильный держал за руку, упрямо тащил на белый берег.

- Кончается… Лебедь моя…

Владимир наклонился над нею, держал руку, где теплилась рваная ниточка пульса. Не хотел знать ни друзей, ни забав. Не скажешь ведь кому из верной дружины, что суровым, закаменелым в грызне за власть сердцем своим вдруг прирос к девке чужеродной, к одной из своих награбленных жемчужин, первой и единой. Умирать надо любимой, чтобы понял он, как она ему дорога.

- Поворачивай коней! — крикнул князь и со всей силою нелюдского отчаяния вытянул кнутом красивого тонконогого вороного. — В Каменцы! Я слыхал, там бабка знахарка.

- Да где они есть, твои Каменцы, — проворчал Добрыня, его разморило от солнца и усталости, а к смертям он на боевом веку своем привык. — Сколь живу, не знаю такого города.

- Маленькое сельцо, десять шагов — и все Каменцы. Отыщем. Скорее, родимые, скорее.

Миновали дикие поля, и миновали полегшую, стоптанную рожь. Владимир прислушивался к хриплому, затихающему дыханию девушки.

- Не умирай, слышишь, родная. Не умирай.

И отчаянно остро ощутил: нет, не всесилен он, не всевластен. Людям повелевает, и кланяются ему, новгородскому князю, хоть иные и черно ненавидят его; а ни жизни, ни смерти не может повелеть. И кого теперь заклинать, умоляя о помощи? Есть ведь горняя сила, познать бы ее. Давно знал, что в раскрашенных кусках дерева, возведенных на стогнах, нет Бога, это чернь можно заставить плясать вокруг них.

Не зная ни единого слова молитв, молча кричал в небо, умоляя оставить ему Рогнеду.

Вдали показались ветхие смоляные избы, выступив из белой стаи берез.

- Глядите, не сказывайте, кто мы, — велел Владимир. — Скажем, просто путники.

- Поверят, конечно, — невесело усмехнулся Добрыня, его родной дядька и добрый советник.

- Ничего. На лбу клейма нету.

Навстречу им вышла старуха, согбенная навечно в земном поклоне. А глаза у ней были молодые, пронзительно синие, насквозь душу проглядывающие, в солнечном венце морщинок.

- Что за лихо вас привело?

- Сказывают, в вашем селе живет бабка ведунья.

- Неужто. Ну, из каких дальних краев вы пожаловали к на волховать?

- Долго пояснять. Жена моя преставляется. Помоги.

- Коли так, пойдемте ко мне. Я и есть силой земной знахарка, Марфой меня кличут. Может, сумею пособить твоей молодой.

- Золотом заплачу, — сорвалось у князя, привык всё в жизни одною мерой мерить.

- Я силой земли-матери не торгую. Не надо твоего золота.

Смолистым духом, живицей, зверобоем пахнула теплая Марфина изба, двери были низкие — пришлось пригнуться, чтобы пройти. На узкое старушечье ложе положили молодую княжну в тяжелых и разорванных багряных шелках. Ее дыханье превратилось в хрип.

- Умрет? — спросил Владимир спокойно, он предпочитал глядеть правде в лицо.

— Потерпи, князюшка, здесь твоя власть не властвует. Отымем у тьмы ее.

- Откуда знаешь, кто я?

- Придумай еще что спросить. На всяку мудрость своя премудрость, — непонятно ответила бабка и захлопотала, собирая связки трав в широкий глиняный сосуд. Губы ее, иссохшие от старости, шевелились в беззвучном шепоте. В грубом очаге жил рыжий огонь и тихо вторил ей.

Владимир немного умел читать по губам, научил как-то глухонемой угрюмый варяг. Заговоры старой Марфы не походили на знакомые ему слова волхвов и зачаровывали непонятно, до дрожи.

- Какому Богу молишься, не пойму?

- Придет время, поймешь. Ты долго жить будешь. И все города державные, как коней норовливых, в одну повозку впряжешь. Ты сильный, удержишь. От тебя новая, великая Русь пойдет.

- Лесть говоришь, бабушка. Не княжити мне. Дали мне клок земли, Новгород, как псу безродному подачку, и всего только.

- Не зарекайся. Человек судьбы своей не знает. — Очень торжественно говорила знахарка, лицом посветлела, и даже будто бы распрямился стан ее, сгорбленный временем, что твое коромысло. — Да только через горе к тому придешь, тяжкий камень греха возьмешь на себя. Поржавеет от крови твой меч. От братской крови, князь.

- Добрый брат был у меня Олег, убили его, как оленя на охоте. А который остался, не брат мне.

- Не отрекайся. Родная кровь ведь.

- От меня вперед отреклись. Отец предал, братья так же. Чужак я. Вот всё, что мне осталось на свете — эта девочка, хоть я ее не любовью, а лютой силой взял. Спаси ее мне. Пускай сыновей родит. Тогда знать буду, что не напрасно жил. Зачем царство без сына.

- Спасу. А ты предашь ее. Не спорь, вижу. Боль свою утолишь на ней, потом предашь.

Невыносимо трудная задача — тревожить муть веков. Лавина клеветы, зарождаясь еще при жизни, со временем растет и крепнет, и через годы ничего не разобрать, перемешано всё, правда и домыслы, подвиг и преступление, любовь и ненависть.

Ярополка, проченного ей в мужья, Рогнеда увидела лишь однажды, почти накануне гибели его. Он оказался ростом неказист — не чета Владимиру, — а лицом, жестами, движениями, всем обликом братья были безжалостно схожи меж собою и походили на общего отца их. Держался Ярополк высокомерно и нелюдимо, похоже, от природы был скрытен и ожидал удара в спину.

«Брат мой — лихой враг мой», — припомнила Рогнеда слова Владимира. Где власть примешана, там не остается места родству.

Жалела Ярополка, как жалела бы любого убитого.

Самой ей было в киевских палатах неприютно. В делах государственных Рогнеда мало смыслила и не мешалась, но боярам и многим приближенным не по нраву пришлась, встречали ее заведомо, будто сделала она кому какое зло.

Прошла Рогнеда по самому краешку смерти и осталась жить. Что было с нею в пути из Полоцка, за какой край заглянула, она никогда никому не рассказывала; не доверила никому и того, что открыла ей ведунья.

Владимир рано устал от жизни. Еще отроком он приучился скрываться от людей, хотя и одиночеством тяготился. Вся жизнь — охота, пиры, наложницы, свершения державные — всё призвано было кое-как залатать жуткую и непонятную брешь в его судьбе.

Взял в жены Ярополкову гречанку. Ясно, с Рогнедой не сравнишь, да он и не хотел их сравнивать. В новой жене ценил дельный ум и страстное, опытное тело. А та — сострадающе нежная, податливая, как воск, чуткая девочка неполных четырнадцати лет, другой такой не будет.